Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Убедившись, что мнение мое за минувшую ночь не изменилось, Горбачев дал команду соединить его с английским премьером Джоном Мейджором, чтобы, как говорится, не отходя от кассы, договориться об агремане новому послу. Мы сидели втроем – Шеварднадзе, я и хозяин – в кабинете Горбачева около двух часов, и я до сих пор не могу сказать с уверенностью, кому они достались тяжелее.

Наверное, все-таки Горбачеву.

Но сейчас не о нем, а о Шеварднадзе.

Он позвонил мне в МИД и сказал, что Михаил Сергеевич просил его быть на седьмом этаже в 11 часов утра. Дело было 20 ноября 1991 года.

Тут он сделал паузу и держал ее до тех пор, пока я не сказал, что Горбачев звонил и мне по тому же поводу. Просил быть на месте.

– Как вы думаете поступить?

Со времени моего последнего назначения он твердо перешел на «вы». Я в недоумении пожал плечами, чего он, разумеется, не видел.

– Буду ждать вас и его.

– Где? – Он кашлянул на том конце провода. «У себя», – хотел было сказать я, но передумал:

– Там, где нахожусь.

Снова пауза, которую я твердо решил не прерывать.

– Может быть, мы поступим по другому, – продолжил он наконец. – Я подойду к служебному входу минут без десяти одиннадцать. А вы туда спуститесь. И мы вместе встретим президента.

Ох уж этот служебный вход. Что МИД – знаковое официальное учреждение. Не было такой забегаловки в Советском Союзе, которая обошлась бы без запасного хода для начальства и особых гостей. Не в годы ли террора они появились? Так удобно было выводить через них задержанных. При Хрущеве они приобрели другое звучание. Андрей Козырев, который сам через несколько недель после описываемого события станет министром иностранных дел России, первым ее министром, за месяц до этого испрашивал у моего заместителя Петровского разрешения пользоваться этой привилегированной дверью.

Мы встретились с Шеварднадзе без десяти одиннадцать, а Горбачев, как всегда опоздавший, приехал в двадцать минут двенадцатого.

Полчаса мы переминались с Эдуардом Амвросиевичем с ноги на ногу пред ликом жалостливо поглядывавшей на нас старушки-лифтерши, видавшей здесь, быть может, еще Молотова и Вышинского. «О, суета сует», – читалось мне в ее материнском взоре.

Словно чувствовала, что вернувшийся на круги своя министр уже через две недели промелькнет мимо нее с портфелем, набитым до отказа бумагами, чтобы больше уж сюда не возвращаться.

Именно так, рассказывали мне, не дожидаясь дальнейшего развития событий, не попрощавшись с сотрудниками, покинул высотку на Смоленской сразу после декларации трех, прозвучавшей из Беловежской Пущи, будущий президент Грузии.

Думаю, что второй исход он переживал гораздо острее, чем первый. И не потому, что так уж держался за кресло.

Горько, думаю, было осознать, что оказался плохим пророком – брался предсказывать на эпоху вперед, а не разглядел того, что ожидало под носом.

Быть может, и последующий рывок в Тбилиси, под сень двух уголовников, согнавших для него с места хоть и неуравновешенного, но демократически выбранного президента, был первоначально всего лишь реакцией на фиаско в Москве.

И быть может, этим же фиаско был предопределен рисунок его второго правления в Грузии.

…Само заседание коллегии было примечательно лишь тем, что на нем впервые присутствовали сразу два министра – уходящий и возвращающийся. И опять труднее всего было Горбачеву.

Я не сдержал чувств и сказал, что горжусь и до конца дней своих буду гордиться тем, что был призван к рулю внешней политики страны в критические для нее месяцы.

Эдик произнес несколько обязательно-красноречивых фраз. И конечно же поблагодарил (в который раз?) президента за доверие.

С тех пор мы с Эдуардом Амвросиевичем Шеварднадзе не виделись. Ну а то, что доносилось из Тбилиси, звучало в его жанре. Солнце у него всходило то с востока, то с запада, но никогда уже с севера.

Что ни скажи, все правда об этом человеке, которого я встретил более полувека назад в постылой ему роли комсомольского вожака республиканского масштаба, которую он, однако, исполнял со всем присущим ему мастерством.

Баронесса Тэтчер до и после отставки

Как в Китае все жители – китайцы, так и в Британии все – британцы. Только каждый – на свой лад. И не потому, что один – шотландец, другой – англичанин, третий – ирландец… А потому что… Впрочем, кто его знает почему. Потому, наверное, что – британцы.

Другая особенность – чем дальше человек от казенных структур, тем он оригинальнее. Чаще, чем других официальных лиц, я встречал, как ни странно, тогдашнего премьера – Джона Мейджора. Чаще даже, чем его министра иностранных дел Дугласа Хэрда. Но как ни стараюсь, не могу припомнить за ним что-нибудь оригинальное. Ни одного поступка или высказывания, которые выпадали бы из жизни. Из той роли премьер-министра, которую он успешно исполнял семь лет подряд.