Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Наши беседы с Эстли, его сыновьями, дочерью и женой напоминали звучание близкого Эрнсту по духу какофонического оркестра: мы все говорили одновременно и каждый прекрасно слышал других. Я рассказал им о своей последней встрече с Эрнстом – в Нью-Йорке, в представительстве СССР в ООН, на ужине, который я устроил в его и Михаила Шемякина честь. Неизвестный подарил мне авторский экземпляр цикла своих литографий «Man through the Wall» – Китайская стена, Кремлевская стена, Берлинская стена… Как ни драгоценен был подарок сам по себе, дороже его была надпись: «Борису Панкину в память о стенах, которые мы проходили». Через годы, с согласия художника, «Кремлевская стена» стала суперобложкой моей книги на шведском языке «Последние сто дней».

Еще одно счастливое совпадение позволило мне рассказать моим друзьям об эпизоде, который стоял за этим посвящением. И сделать это устами его автора. Незадолго перед этой нашей встречей в Галерее Эстли в Москве отмечали 70-летие «Комсомольской правды», газеты, в которой я проработал двадцать лет. В отличие от большинства других изданий ей не пришлось перестраиваться в эпоху, начатую Горбачевым. Может быть, поэтому ее поздравило столько выдающихся персон, включая Бориса Ельцина и Эрнста Неизвестного. Каждый из них упомянул и мою скромную особу. Человек творчества, скульптор сделал свое поздравление сюжетным.

«В свое время, – написал он, – я по просьбе главного редактора Бориса Панкина сделал монумент в память журналистов „Комсомольской правды“, погибших в Великую Отечественную войну. Открытие было очень помпезным. Присутствовали многие наши военачальники во главе с маршалом Коневым. Встреча называлась „Фронтовая землянка“. Мы пили спирт, как на войне, из алюминиевых кружек и пели фронтовые песни. Панкин повесил табличку, где было сказано, что скульптура создана мною, погибшим в атаке лейтенантом Украинского фронта, которым командовал Конев. Я действительно во время войны считался погибшим. Рядом с табличкой поставили оружейный патрон с цветком.

Вскоре после этого я окончательно впал в немилость и уехал из страны. Но позже узнал, что все так и осталось стоять в „Комсомольской правде“ – и монумент, и табличка, и патрон».

Так мы говорили, перебивая друг друга, и мечтали о том времени, быть может недалеком, когда на этом месте возникнет Эрнстгорден. Горден – трудно переводимое со шведского слово. Это и сад, и парк, и двор, и дом… Но тот, кому довелось побывать в Миллесгордене – гигантской многоступенчатой площадке, вырезанной на скале у входа в стокгольмские шхеры и отданной творениям великого шведского скульптора, тот поймет, что мы с Эстли Нюленом имели в виду.

Такое вот кино

…Вскоре после смерти Константина Михайловича Симонова мне позвонили из Союза писателей и попросили согласия на включение в комиссию по литературному наследию умершего.

А через несколько дней пришел человек, которого я и раньше немного знал, один из секретарей Симонова, а теперь – секретарь комиссии, и рассказал предысторию ее формирования и того, как «вышли на меня».

– Это, – сказал он глуховатым голосом человека, привыкшего с бесстрастной интонацией произносить то, от чего люди вздрагивают, – это была идея самого К. М.

А вы бы не вздрогнули?

О, это была колоритная фигура – мой гость. Марк Александрович Келлерман. Колоритная тем, что в его облике… отсутствовали какие-либо краски. Одни линии. Словно бы он был карандашным или угольным эскизом самого себя. Набросал Господь Бог основные контуры да так и оставил.

А контур ожил, задвигался, вовсе и не догадываясь, что ему чего-то не хватает.

Высокий, вернее долговязый, руки и ноги – как на шарнирах. Абсолютно голая, словно древним пергаментом обтянутая голова и длинный колунообразный нос.

Подчеркнутая учтивость манер и голосовых модуляций сообщала его движениям еще большую гротескность.

Я узнал в тот день впервые, что К. М. – тут я воспроизвожу не только слова, но и манеру выражаться моего собеседника, – что К. М. задолго до смерти начал подумывать о составе комиссии, в том числе о ее председателе.

Тут он поднял на меня глаза и внимательно посмотрел, не знаю ли, мол, я, не слышал ли чего об этом.

Нет, я ничего не слышал. Заинтригован же был не на шутку. А когда посетитель сказал, что Симонов «подумывал и о вас в этой роли», то я вообще почувствовал себя персонажем то ли каверинских «Двух капитанов», то ли диккенсовской «Тайны Эдвина Друда».

– Потом, правда, – невозмутимо продолжал мой собеседник, – ваша кандидатура на председателя отпала. Он понял, – снова изучающий взгляд в мою сторону, – К. М. понял, что она не пройдет. Не пропустят литературные бонзы. Ну и потом, ваше положение главы ведомства по охране авторских прав. Скажут, мол, что тут какое-то заигрывание. Но он просил твердо настаивать, чтобы вы были в составе. Конверт со списком он просил передать через несколько дней «после всех процедур».