Престолы, Господства

— Я не мог вынести её бедного изуродованного и покрасневшего лица… там, на подушке, и я накрыл его маской. Я сидел около неё, когда услышал, что кто-то ходит на веранде, и я увидел, что Эймери смотрит в окно. А затем я подумал, что же можно сделать...

— Это было большой ошибкой, — сказал Паркер.

— Да так ему и надо! — воскликнул Харвелл. — Розамунда была моей, только моей. Если бы он оставил мою жену в покое, то я, возможно, ничего не предпринял  бы против него. Сначала мне казалось, что я всё сделал правильно. Я думал, что замёл следы. Я запер дверь спальни, а затем взломал её. Я запер парадную дверь за собой, обошёл дом и разбил окно, так чтобы было похоже на взлом. Я не догадался попытаться открыть дверь через выбитое стекло, поэтому всё оказалось не так умно, как я полагал. Но мне казалось, что я вышел сухим из воды, и вся вина ляжет на Эймери. А затем пошли новые осложнения. Этот глупый сводник-француз захотел выставить портрет. Я не мог этого допустить. Я не хотел, чтобы кто-нибудь вспомнил о маске. Поэтому я сжёг картину. А это было всё, что у меня осталось от неё на память… — Его голос задрожал.

— Можем мы теперь перейти к исчезновению мисс Фиби Сагден? — спросил Чарльз.

— О, её, — пожал плечами Харвелл. — Я думал, вы подслушали всё. Уимзи всё узнал, будь он проклят.

— Мне понадобится ваше официальное заявление, подслушали мы или нет, — объяснил Паркер.

— Она была глупой маленькой сучкой, — сказал Харвелл. — Она не имеет значения.

— Думаю, вы обнаружите, сэр, что имеет.

20

В ком личность лишь одна, в том и лицо одно.

Джон Донн [218]

— Действительно, он жалок, — заметил Питер, рассказывая Харриет о событиях дня. — Мужчина без самоконтроля и без чувства собственного достоинства. Нужно, конечно, сделать скидку на силу жестокого кокетства, способного  свести мужчину с ума.

— Кокетство не является преступлением, за которое приговаривают к смерти, — печально сказала Харриет. — Но что ты имеешь в виду, говоря, что у Харвелла нет чувства собственного достоинства? Я считала, что он весьма высокого мнения о себе.

— Это иногда странно сочетается. Сын знаменитого отца, он вкладывает деньги в театральный бизнес, где любому успеху сопутствует громкая слава, но не добивается больших успехов в отличие, например, от сэра Джуда Ширмана. А затем он делает нечто, что заставляет всех повторять его имя и восхищаться им. Он может носить свою красавицу-жену, как женщина носит брильянты на публике. Как она любит его! Как он любит её! Какая романтическая история!

— Поэтому, если люди подумают, что она была убита злоумышленником или любовником, он получит ауру трагического героя.

— Но если обнаружится, что он сам её убил, всё это превращается в «Гран-Гиньоль». Он теряет лицо. Вот и всё.

— Питер, ты ему совсем не сочувствуешь?

— Очень немного. А должен?

— Люди сравнивают Харвелла, спасшего Розамунду от нищеты, с тобой, женившимся на мне.

— Очень глупо с их стороны.

— Мы отличаемся?

— Да. Смотри, Харриет, Шаппарель не смог бы ничего выявить в тебе, рисуя тебя дважды на той же самой картине, — ты всё время без маски. Ты глядишь на мир такая, какая ты есть, и будь что будет. Именно это заставило меня полюбить тебя с первого взгляда и продолжать любить все эти годы. Именно этим я восхищаюсь в тебе, но не могу похвастаться, что сам обладаю подобным достоинством. Я всё время дурачусь, прячась за титулом, репутацией, способностью к глупому остроумию.

— Но, раз ты об этом упомянул,  в последнее время ты дурачишься гораздо меньше.

— Я благодарен тебе, Domina.

— За что же?

— Ты оказываешь мне огромную честь, относясь ко мне серьёзно, — сказал он.

— Но не надо благодарности, Питер. Только не это. Это такая ненавистная вещь. Огромное ружье с ужасной отдачей.

— Безопасно, когда относится к любви.

— Надёжна эта власть и непреложна, — пробормотала она.

— Друг другу преданных предать не можно, [219] — ответил он, и она услышала оттенок триумфа в его голосе. — Ты разоблачила меня, но всё равно любишь.

— Значит у тебя нет побуждения задушить меня?

— Не в данный момент. Но не рассчитывай на это и впредь.

— Я буду осторожна. И я должна тебе кое-что сказать, Питер.

Зазвонил телефон.

— Дорогая, мне очень жаль, но я должен идти. Твоя новость может подождать?

— Да, если ты торопишься. Что случилось?

— Ещё одна небольшая дипломатическая неурядица. Надеюсь, это не займёт столько времени, как в прошлый раз, но… — Он уже вновь надел маску холодности и отстранённости.

— Питер, прежде, чем ты уйдёшь, скажи, что произошло с запиской Розамунды Харвеллу?

— Ничего. Я убрал её в ящик с пометкой «Ожидающие решения». Почему ты спрашиваешь?

— Кто-нибудь сказал о ней Лоуренсу Харвеллу?

— Я, конечно же, не говорил, — сказал Питер. — И сомневаюсь, что говорил Чарльз. В ней нет необходимости для следствия с учётом его признания, и в целом, я думаю, было бы милосердно охранить хэмптонских девушек от дачи свидетельских показаний.

— Но он должен знать! Он должен знать, что она не обманывала его с кем-то ещё.