Преступление и совесть

Справа от коронованных судей за отдельным столом заняли места присяжные заседатели. Это были в основном простые крестьяне в скромной одежде — в темных кожушках и маринарках неопределенных цветов, с заросшими головами и заросшими лицами, некоторые были подстрижены скобкой. Все они выглядели забитыми, тихими людьми, насильно согнанными из окрестных сел. Кто-то был одет по-городскому, но бедно. Среди них только один чуть-чуть походил на интеллигента — очевидно, это был мелкий городской чиновник.

Гражданские истцы — Шмаков, Замысловский и помощник Шмакова — Дурасевич сели впереди присяжных заседателей, вплотную придвинувшись к их скамьям.

Защитники Бейлиса — Грузенберг, Карабчевский, Григорович-Барский и Зарудный — сидели несколько поодаль.

После того как судебный пристав предложил гражданским истцам отодвинуться от скамей присяжных заседателей, раздраженный Замысловский поднялся и сердито спросил у председателя суда, кто так распорядился. Замысловского поддержал Карабчевский, заявив, что и защитники придерживаются того же мнения, что гражданские истцы не должны сидеть так близко к присяжным заседателям: присяжные заседатели могут услышать все их разговоры.

Председатель вежливо спросил у гражданских истцов, не возражают ли они, чтобы сесть рядом с защитниками. На это Шмаков сердито бросил:

— Поскольку защитник Карабчевский боится, что нас, — он указал на себя, Замысловского и Дурасевича, — могут подслушать присяжные заседатели, то мы боимся, что нас могут подслушать защитники.

Карабчевский рассмеялся и заверил, что разговоры между Шмаковым и Замысловским их не интересуют.

Председатель попросил чиновников успокоиться, и все сели.

Заняли свои места и эксперты, прибывшие на процесс из других городов: московский казенный раввин Мазе, профессора — Бехтерев, Тихомиров, Павлов и другие. Среди них выделялся ташкентский католический ксендз Иустин Пранайтис, сидевший в отдалении от других экспертов.

Журналисты, репортеры разных российских и иностранных газет, находившиеся на втором этаже, напряженно разглядывали в бинокли этого седовласого высохшего старца с заостренным лицом и тонкими-тонкими губами. Очки в золотой оправе скрывали водянистые, бесцветные глаза ксендза. На его заостренных плечах красовалась роскошная сутана, на которой горели ордена. Пранайтис держал перед глазами какую-то книгу и делал в ней пометки толстым карандашом.

Наконец послышался голос председателя, обращенный к судебному приставу:

— Прошу ввести обвиняемого.

Из небольшой двери в углу вывели Менделя Бейлиса и посадили за перегородку, стоявшую на возвышении напротив судебного стола. По обе стороны стали два конвоира с саблями наголо.

Растерявшийся Бейлис глядел в зал. Казалось, он никого не видит — глаза его, черные и глубокие, блуждали поверх притихшей публики, угольно-черная бородка дергалась, губы — дрожали.

Послышалось всхлипывание. Это жена Менделя Бейлиса, сидевшая в первом ряду, прикрыв рот платочком, едва сдерживала рыдания.

В напряженной тишине было слышно, как один из студентиков со значком на лацкане, стоя в проходе, шептал своему приятелю, что он сам видел, как привезли сюда Бейлиса в черной карете, окруженной конным конвоем спереди, по бокам и сзади.

— Тише, — раздалось из зала.

Зазвенел председательский звонок, и Болдырев обратился к Бейлису:

— Вы — мещанин, обвиняемый?

Встав, Бейлис тихо ответил:

— Мещанин.

— Сколько вам лет?

— Тридцать девять.

— Вы постоянно проживаете в Киеве?

— В Киеве.

— Законнорожденный?

— Да.

— Вы еврей?

— Да, еврей.

— Грамотный?

— Да.

— Женатый?

— Да… да.

— Дети у вас есть?

— Есть у меня дети… пятеро.

— Чем занимаетесь?

— Служащий.

— Имеете какое-нибудь состояние?

— Ничего не имею.

— Вам известно, что среди обвинителей выступит помощник прокурора Петербургской судебной палаты?

— Мне это известно.

— Господа защитники выступают с вашего согласия?

— Да.

В это время со своего места тихо поднялся Яков Ратнер, за ним Настя Шишова, и оба направились к выходу.

В том же ряду как с цепи сорвался студентик со значком на лацкане узкого пиджачка. Он выбежал на середину зала и позвал:

— Господин пристав!

Разгоряченная Настя шла за ускорившим свой шаг Ратнером и шептала:

— Тише, не торопись, только тихо…

Подскочившему приставу студентик тыкал в лицо листовку, поднятую с того места, где сидел Ратнер.

— Посмотрите, это же крамола… Задержите вон того студента в университетской форме, поскорее задержите его… — кипятился воспитанник Голубева.

У пристава потемнело в глазах при виде листовки. Он бросился вслед за Ратнером. У самой двери молодая женщина нечаянно наступила на подол своей же юбки каблуком и с приглушенным вскриком упала приставу на грудь. А Ратнер тем временем исчез.

Пристав не растерялся и задержал молодую женщину, вывел ее из зала.

— Вы последуете за мной, мадемуазель, — сказал он ей.

Настя оглянулась и, убедившись, что Ратнера уже нет, спокойно ответила:

— Вы не имеете права меня задерживать, господин пристав.