Преступление и совесть

— «Правосудию»!.. — насмешливо повторил Чаплинский.

— Да, да, правосудию, нам с вами, обществу, русскому народу…

— Довольно, я сыт по горло вашей христианской проповедью, господин Фененко!

Наступило тягостное молчание. Посмотрев на Фененко, прокурор пододвинул свое кресло к стулу, на котором сидел следователь, и заговорил неожиданно миролюбиво:

— Послушайте, Василий Иванович! Вы давно уже служите здесь, в Киеве, как следователь по особо важным делам. По особо важным! — подчеркнул прокурор. — Вы русский человек или, может быть, я ошибаюсь?

Фененко инстинктивно отодвинулся.

— Я, конечно, русский человек… Но факты и показания…

— Факты и показания, — перебил его прокурор, — вам надлежит использовать в том духе, в каком того требует русский престол…

— Престолу нужна законность, истина нужна, Георгий Гаврилович!

Подойдя к столу, прокурор взял заранее приготовленный лист бумаги.

— Здесь ваш сын написал о своей матери — вашей бывшей жене, умершей якобы не своей смертью… Вы слышите, о чем я говорю, Василий Иванович? А вы мне толкуете — законность, справедливость… Что с вами, вам плохо?

— Я вполне здоров, — ответил несколько обескураженный Фененко, удивляясь хитрости, с которой Чаплинский подготовил шантаж…

— Так вот: вам придется написать объяснение, что это за история, о которой упоминает ваш сын.

Фененко протянул руку.

— Нет, — покачал головой прокурор, — этот документ предназначается тому следователю, который учинит допрос вам, господин Фененко.

— Кто это написал? — тихо спросил Фененко.

— Ваш сын…

— Этого не может быть, господин прокурор, — решительно возразил Фененко.

— Придет время, воочию убедитесь.

Кивком прокурор дал понять, что считает беседу законченной.

Новая провокация

В одно зимнее субботнее утро возле киевской синагоги в переулке, неподалеку от Большой Васильевской улицы, появился субъект в длинном, до начищенных юфтевых сапог, крестьянском кожухе и теплой шапке. Это был Иван Козаченко, на днях выпущенный из тюрьмы.

Озираясь по сторонам, он заговаривал с богомольными евреями, неторопливо шагающими к субботней трапезе домашнего очага, где каждого ожидали жена и дети. Некоторые из них проходили не останавливаясь, не желая вступать в разговор с незнакомым, другие, наоборот, заинтересовались письмом, которое он показывал из-под полы.

— Неужели от самого Бейлиса?

— Да. Письмо к его жене Эстер, — уверял Козаченко.

Люди напрягали зрение, стараясь прочесть расплывчатые строки.

— А вот и подпись самого Бейлиса, — Козаченко тыкал пальцем в бумагу.

— Действительно, — убеждались любопытные. — Но каким путем письмо попало к вам?

— Очень просто, — объяснил Козаченко, — мы с Бейлисом вместе сидели в тюрьме. Он плакал, ваш Бейлис, когда меня освободили. Я ведь по глупости попался в руки головорезов. Мендель был моим лучшим другом по камере. Ох, до чего ж он убивался, когда я уходил.

— Слышите, что рассказывает этот человек? — сочувственно отзывались люди.

Только один усомнился в том, что рассказывал незнакомец.

— Мало что он говорит, надо ему еще поверить… — сомневался он.

С теми же, кто верил, Козаченко уходил во двор или в темные задворки какого-нибудь дома и там под большим секретом сообщал, что необходимо собрать хоть немного денег для жены и детей Менделя, да и для самого Бейлиса, долгое время томящегося в тюрьме. За деньги ему все купят — масло, колбасу, сахар, так он хоть голодать не будет.

— А если собрать деньги, как они попадут к нему?

— Очень просто: он имеет в тюрьме знакомых среди надзирателей, — уверял мнимый крестьянин. За небольшое вознаграждение те передадут Менделю деньги, а его жене он сам передаст. Вот он от нее, от жены Бейлиса, получил записку для Менделя. Он хорошо знает ее, не первую записку берет для Менделя. — Ой, как Мендель плакал, и жена с детьми плачут, до чего жалко их!.. — Козаченко скорчил сочувственную мину и перекрестился.

Как не поверить столь богобоязненному человеку, истово осенявшему себя крестным знамением? И нашлись такие, что совали Козаченко деньги для несчастного Бейлиса. А если у кого-либо при себе не оказывалось денег — в субботу истинно набожные евреи ничего с собою не носят, — то одалживали у соседа. Так Козаченко собрал довольно изрядную сумму.

Почувствовав, что дело пошло на лад, он достал чистый лист бумаги и попросил одного из наиболее милосердных людей взять на себя труд по сбору пожертвований для их несчастного собрата Менделя Бейлиса.

— Здесь, — тыкал Козаченко грязным ногтем в бумагу, — пусть каждый пожертвовавший поставит свое имя и фамилию и распишется.

— Хорошо, — согласился сердобольный, принимая от Козаченко бумагу. Он все сделает и за это надеется на том свете попасть прямо в рай. Помощь Менделю станет таким образом помощью всему кагалу: ведь утверждают, будто убийство совершил не один Бейлис, а все евреи города Киева. И чего только не выдумают, изверги. Они готовы и расправу учинить… пахнет погромом… Ой, пахнет! Поэтому их долг помочь, кто чем может.

Спрятав собранные деньги и оставив лист для пожертвований, Козаченко исчез.