Преступление и совесть

— Мне, мама, неизвестно, кто ее отец.

— Кто же эта барышня, единственная среди такого множества кавалеров?

— Порядочная, очень порядочная. Со светлой головой…

— Тоже социалистка?.. Ах, сын мой, смотри, как бы не исключили тебя из университета.

— Не беспокойся, мама.

— Не помешало, если бы побеспокоился и отец этой курсистки, что приходит к тебе да все речи говорит. Не пойму, почему нужно столько говорить и часами спорить. Скажи мне, сыночек, разве от ваших разговоров изменится мир?

— Не знаю, мама, что тебе на это ответить.

— А тебе известно, что папу вчера опять звали в гимназию к инспектору, и все по поводу Нюмы?

— Опять что-то стряслось?

— Он читал гимназистам какое-то воззвание. Почему улыбаешься? Знаешь, о чем речь? Пожимаешь плечами… Улыбаешься — значит, знаешь, знаешь… А если пожимаешь плечами, выходит, ничего не знаешь? Притворяешься, Яшенька…

— Мама, меня там дожидаются!..

— Наверное, опять курсистка с вихрастым блондином!

— Почему называешь его вихрастым? У него гладкие волосы.

— Думаешь, я слепая. Хвала господу, еще не ослепла. Когда он горячится, его вихры спадают на лоб…

— Подсматриваешь, мама… Некрасиво!..

— Тебе, видишь ли, хочется приводить в дом курсистку и рабочих, а мне и не поглядеть на них! Я ведь мать! Я тоже хочу знать, что творится на белом свете. Думаешь, я не знаю о деле Бейлиса? Мне все известно. Знаю, что ни за что мучают несчастного человека, эта босячка — Вера Чеберяк — на свободе, хотя она и есть подлинная убийца Андрюши Ющинского.

— Ой, мама, ты, значит, настоящая всезнайка…

— Погоди, не торопись. Думаешь, не слыхала, как тот, рабочий твой… как он все толковал и доказывал, какое это счастье, что Короленко… он, верно, имел в виду писателя…

— Ты и это слышала, мама?! — перебил ее сын.

— А что, ушей, что ли, у меня нет?

— И что же еще ты слышала?

— Вы, значит, счастливы, что Короленко напечатал прокламацию, в которой говорится о невиновности евреев… И все петербургские газеты тоже напечатали эту прокламацию.

— Не только петербургские, и московские, киевские, одесские, харьковские… Во всей России напечатали.

В разных кругах русского общества далеко не одинаково было воспринято обращенное к нему воззвание. Вполне естественно, что пуришкевичи и голубевы сердились, из кожи вон лезли, желая принизить значение этого документа, призывавшего всех честных людей осудить кровавый навет. Черносотенцы в своих газетах «Русское знамя», «Новое время», «Земщина», «Двуглавый орел» и других им подобных осыпали злобными оскорблениями Владимира Короленко. Они скрежетали зубами, размахивали кулаками, стремясь уязвить русский народ, волю которого выполнял писатель. А Короленко спокойно жил в Полтаве на тихой улице и продолжал писать свои горячие статьи, которые как добрые посланники доходили до самых отдаленных уголков великой страны и будили в людях благороднейшие чувства.

Окрыленный воззванием к русскому обществу, Петр Костенко пришел к своим товарищам, собравшимся в клубе служащих контор и промышленных предприятий. Сюда затащили и двух молодых рабочих — Сергея и Николая, которые усомнились в правдивости агитации Голубева. Они слышали, как он и в церкви проповедовал вражду и ненависть к так называемым инородцам…

Теперь, после долгого перерыва, сюда, в клуб, пришел старый рабочий Федор Гусев. После того как Костенко открыл собрание, Гусев первым взял слово и рассказал, что лет десять назад в одном из сел полтавской губернии он имел счастье встретиться с Максимом Горьким. Горький тогда рассказывал о Владимире Короленко.

— Какой же это был рассказ, скажу я вам! — с восторгом рассказывал старый рабочий. — Горький прочитал тогда наизусть рассказ Короленко… кажется, «На реке»…

— Кого же вы лучше запомнили, — съязвил Сергей, — Горького или Короленко?

Гусев сник, в этом вопросе он почувствовал неуважение к себе. Укоризненно посмотрел на говорившего, немного помолчав, поднялся, подошел к молодому рабочему и, взяв его за плечи, сердито сказал:

— Послушай-ка, это ты тогда, на бревнах, агитировал против Голубева?

— Я, Федор Алексеевич, — покорно ответил Сережа.

Сердце старика смягчилось.

— Если хочешь быть человеком среди людей, ты должен понять, что нельзя спрашивать так зло.

— Не обижайтесь, я просто никогда не слышал эти фамилии. Кто этот Короленко и кто такой Горький?

— Писатели. Русские писатели! И оба они пишут о наших братьях — о крестьянах и простых рабочих людях.

— А писателей, — подхватил Костенко, — можно приравнять к натянутой струне на хорошей скрипке. Мы должны прислушиваться к чудесным звукам, к звукам, которые издают эти струны…

— Ага! А Голубев, значит, издает фальшивые звуки, так, что ли, Федор Алексеевич? — вставил свои соображения Николай, друг Сергея.

— Это не писательство, а изрыгания зажравшегося хулигана, — с еще большим возбуждением ответил Гусев.