Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

На мой взгляд, необоснованность этих упреков можно доказать гораздо убедительнее путем простого сравнения обоих романов. Центральный эпизод «Проступка аббата Муре» — аллегорическая повесть о приобщении первого мужчины и первой женщины к таинству любви. Аббат Муре (Серж), погребенный в душной провансальской глуши, заболевает воспалением мозга вследствие религиозной экзальтации, связанной с почитанием девы Марии (первая часть романа); его отправляют на излечение в «Параду», старинный запущенный парк, разбитый еще в XVII веке, где природа вновь обрела облик девственного леса. Это иносказательный образ земного рая. В горячечном бреду, утратив сознание своей личности, позабыв об иерейском сане и соседстве деревни, а также потеряв понятие о реальности до такой степени, что солнце на небе и деревья «Параду» представляются ему странными и страшными чудовищами, аббат Муре несколько месяцев блуждает в чаще леса вместе с Альбиной — нимфой и Евой сих фантастических мест. Альбина и Серж, полунагие, как и следует в раю, инстинктивно ищут таинственное дерево, ветви коего источают воспламеняющие кровь флюиды животворной материи. Под этим символическим Древом познания они отдаются друг другу после долгого, тревожного искания неведомого им, по их райской невинности, плотского осуществления любви. Затем, охваченные внезапным стыдом и осознав свою наготу, они прикрываются листвой. Их изгоняет из рая некто отец Арканжиа — персонификация библейского архангела в лице церковнослужителя. В последней части книги аббат Муре возвращается к реальности. Отвергнув расслабляющее душу поклонение святой деве и сподобившись, силой молитвы, особенной милости неба — а именно того, что в нем полностью затухает мужское естество, — он становится аскетом, лишенным всего человеческого, превращается в призрак, простертый у подножия креста. И он, не дрогнув, кропит святой водой и отпевает Альбину, которая задохлась в «Параду» под грудой дурманящих цветов.

Остроумные критики, утверждающие, что «Преступление падре Амаро» не что иное, как перепев «Проступка аббата Муре», к сожалению, не читали восхитительной книжки господина Золя, которая, быть может, положила начало всей его славе. Их обмануло случайное совпадение заглавий.

Надо быть безнадежным тупицей или циничным лгуном, чтобы, зная оба романа, настаивать на сходстве между красивой идиллией, в которую вплетена мистическая драма души, и «Преступлением падре Амаро», где, как может убедиться читатель, речь идет всего лишь об интриге, задуманной и приведенной в исполнение несколькими попами и святошами под сенью старого собора в провинциальном португальском городке.

Пользуюсь случаем поблагодарить критическую мысль Бразилии и Португалии за внимание, каким она балует мои литературные труды.

Бристоль, 1 января 1880 года.

Эса де Кейрош

I

В пасхальное воскресенье вся Лейрия узнала, что соборный настоятель, падре Жозе Мигейс, скончался на рассвете от апоплексического удара. Человек он был полнокровный, упитанный и пользовался среди духовенства епархии славой заядлого чревоугодника. О его обжорстве ходили легенды. Когда падре Жозе Мигейс, выспавшись после обеда, выходил с пылающими щеками на улицу, аптекарь Карлос злобно шипел:

— Вон ползет наш удав; переваривает, что заглотал. Помяните мое слово: когда-нибудь он лопнет от жира!

Так оно и вышло. Покушав за ужином рыбы, священник приказал долго жить — в тот самый час, когда в доме напротив, у доктора Годиньо, праздновали именины хозяина и гости шумно отплясывали польку.

Никто о нем не пожалел, мало кто пришел проводить его на кладбище. Соборного настоятеля не любили. Это был мужлан с повадками землекопа; хриплый голос, грубые ручищи и пучки жестких волос, торчавшие из ушей, отвращали от него сердца прихожан; и притом он был совсем лишен красноречия.

Особенно не жаловали Жозе Мигейса дамы; он позволял себе рыгать в исповедальне. Почти всю жизнь старик прослужил в деревенских приходах, в горах, и не разбирался в тонких нюансах дамского благочестия; едва заняв место соборного настоятеля, он растерял лучших прихожанок; они перешли исповедоваться к медоточивому падре Гусману — такому обходительному, приятному духовнику!

Когда дамы, сохранившие верность соборному настоятелю, заводили речь о боязни поддаться соблазну, о греховных сновидениях и тому подобном, он бурчал, оскорбляя их лучшие чувства:

— Вздор, голубушка, вздор! Молите господа, чтобы ниспослал вам побольше разума. Побольше здравого смысла!

Особенно раздражали его излишние строгости в соблюдении поста.

— Ешьте и пейте на здоровье! — восклицал он. — Ешьте и пейте вволю, голубушка!

Он был убежденный мигелист^{3}; либералы, их мнения, их газеты приводили его в ярость.

— Палкой их! По шее! — гремел он, размахивая своим огромным красным зонтом.