Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Стемнело, сеялся мелкий дождь. Амаро не замечал непогоды. Он торопливо шагал, упиваясь мыслью, от которой его бросало в дрожь: стать любовником Амелии, как Диас был любовником ее матери! Он уже рисовал себе новую жизнь — бесстыдную и сладкую: пока Сан-Жоанейра наверху возится со своим неповоротливым астматиком, Амелия бесшумно спустится по лестнице к нему, Амаро, придерживая рукой белую юбку, накинув шаль на оголенные плечи… С каким бешеным нетерпением он будет ждать ее! И Амаро чувствовал, что прежняя сентиментальная, почти мучительная любовь исчезает и на ее месте водворяется озорная мысль о тайном сожительстве двух духовных лиц с двумя женщинами — матерью и дочерью, — и эта скандальная мысль возбуждала в священнике, давшем обет целомудрия, порочную радость. Он шел быстро, почти бежал. Славную квартирку подыскал ему каноник!

Дождь теперь лил как из ведра. Когда падре Амаро вернулся домой, в столовой горел свет. Он поднялся наверх.

— У, как вы простыли! — сказала Амелия, пожимая ему руку и чувствуя холод осевших на его коже капелек дождя.

Она сидела за столом и шила, накинув на плечи шаль; Жоан Эдуардо рядом с ней играл в биску с Сан-Жоанейрой.

Амаро смутился. При виде конторщика он ощутил, сам не зная почему, как бы удар в сердце; то было столкновение с беспощадной действительностью. Все надежды, только что плясавшие неистовую сарабанду в его воображении, разом погасли, померкли. Амелия в закрытом темном платье сидела рядом со своим женихом, склонясь над целомудренными пяльцами, при свете семейной керосиновой лампы!

И все вокруг казалось таким благонравным: стены, оклеенные обоями в зеленых листочках, буфет со сверкающей фарфоровой посудой из Виста-Алегре, симпатичный пузатый кувшин для воды, старенькое фортепьяно, едва державшееся на своих трех точеных ножках; любимая вещица Сан-Жоанейры — подставка для зубочисток; уютная семейная игра в биску, под привычные шутки и прибаутки. Все так прилично!

Амаро разглядывал жирные складки кожи на шее Сан-Жоанейры, словно ища на них следы поцелуев каноника. «Уж ты-то, — сомнений нет! — ты сожительствуешь со священником!» Это так. Но Амелия? Он смотрел на ее длинные опущенные ресницы, на свежие губы… Нет, конечно, она даже не подозревает о распутстве своей маменьки; или, может быть, слишком рано узнав жизнь, твердо решила устроить свое будущее надежно, отдав его под защиту узаконенной любви. Из своего темного угла Амаро долго всматривался в лицо девушки, стремясь найти в его безмятежных чертах подтверждение ее невиновности.

— Вы устали, сеньор настоятель? — спросила его Сан-Жоанейра и тут же крикнула Жоану Эдуардо: — Это же козырь, ах вы разиня!

Влюбленный конторщик был рассеян.

— Вам ходить! — то и дело напоминала ему будущая теща.

Но он тут же забывал «прикупить».

— Ах, юноша, юноша! — журила она его своим спокойным, тягучим голосом. — Бить вас некому!

Амелия шила, не поднимая головы. На ней была надета широкая черная жакетка со стеклянными пуговицами, скрывавшая формы ее груди.

И Амаро злился на нее за то, что она не отрывает глаз от рукоделия, и за то, что широкая жакетка мешает ему любоваться ее красотой. Никакой надежды, никакой. Ничто в этой девушке не принадлежит ему — ни сиянье ее глаз, ни белизна ее груди! Она желает законного брака и бережет все для другого, для этого болвана, который разнеженно улыбается, выходя с туза пик. И священник вдруг возненавидел Жоана Эдуардо люто, завистливо — за черные усы и за право любить.

— Вам нездоровится, сеньор падре Амаро? — спросила Амелия, заметив, что он беспокойно дернулся на стуле.

— Нет, — отвечал Амаро сухо.

Она слегка вздохнула и еще живее заработала иглой.

Жених, тасуя карты, сказал, что думает снять отдельный домик; разговор перешел на планы будущего устройства их семейной жизни.

— Подайте мне лампу! — крикнул Амаро Русинье.

Вне себя, он спустился в нижний этаж и, ставя лампу на комод, нечаянно увидел свое отражение в зеркале. И он показался себе противным, гадким, безобразным: гладенько выбритое лицо, круглый крахмальный воротничок, торчащий вокруг шеи, как хомут, на темени — гнусная тонзура. Он невольно сравнил себя с тем… У того черные усы, пышные волосы и полная свобода! Чего я грызу себя? Тот — нормальный человек, муж; он может дать ей имя, может дать ей дом и семью; я дам ей только порочные удовольствия и страх быть наказанной за грех. Возможно, она неравнодушна ко мне, хоть я и священник; но прежде всего, больше всего она хочет выйти замуж. И это естественно! Она бедна, красива, одинока; конечно, она стремится к прочному положению, ей нужно уважение соседок, почет от лавочников — все преимущества, какими пользуется честная женщина.

Он ненавидел Амелию, ее закрытое платье, ее порядочность!