Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

— Собственность должна находиться в руках церкви, — перебил Натарио не терпящим возражений тоном.

Каноник Диас громко рыгнул и поддержал его:

— Для вящей славы религии и укрепления веры.

— Главная причина нищеты, — поучал Натарио, — безнравственность.

— Да, это правда, что и говорить! — горячо подхватил аббат. — В моем приходе двенадцать незамужних девушек беременны! И заметьте, господа: когда я вызываю их к себе и начинаю стыдить, они фыркают мне прямо в лицо!

— В наших местах не хватало рабочих для сбора маслин, — поддержал его падре Брито, — и к нам прибыли сезонники наниматься на работу. Так если бы вы только видели! Какой разврат! — И он принялся рассказывать про этих бродячих поденщиков, мужчин и женщин, которые странствуют по дорогам и предлагают наняться на работу то в одном, то в другом хозяйстве, спят вповалку, умирают, как собаки. — Они никакого языка, кроме палки, не понимают!

— Ох! — охал Либаниньо, хватаясь за голову. — Ох! Сколько на свете греха! Волосы дыбом встают!

— Но хуже всего ведут себя в приходе Санта-Катарина! Даже замужние женщины потеряли всякий стыд.

— Хуже свиней, — подтвердил падре Натарио, расстегивая пряжку на жилете.

Падре Брито рассказал историю, случившуюся у него в приходе Амор: девушки шестнадцати — восемнадцати лет завели моду собираться на сеновале у Силверио и проводить там ночь с целой шайкой здоровенных парней!

Тогда падре Натарио, у которого глаза уже блестели ярче обыкновенного, а язык развязался, откинулся в кресле и громко сказал:

— Не знаю, что делается в твоем приходе, Брито, но если что и было, так им есть с кого брать пример… Мне говорили, у тебя у самого с супружницей старосты…

— Враки! — рявкнул Брито, побагровев.

— О, Брито, Брито! — заговорили вокруг, добродушно унимая его.

— Враки! — рычал он.

— Между нами говоря, друзья, — сказал каноник Диас, с бедовым огоньком в глазах и понизив голос, — надо признать, старостиха — бабенка хоть куда!

— Враки! — еще раз заорал Брито и, захлебываясь, продолжал: — Я знаю, кто распустил сплетню: владелец Кумеады! Все потому, что староста голосовал за другого кандидата! Но погоди… Я не я, если не переломаю ему кости! — Он размахивал кулаками, глаза его налились кровью. — Все кости переломаю!

— Да брось, чего ты расходился. Подумаешь! — унимал его Натарио.

— Кости переломаю! Зубов не соберет!

— Ох, успокойся, милый. Как есть лев! — нежно сюсюкал Либаниньо. — Не греши, золотой мой!

Поскольку речь зашла о Кумеаде, влиятельном человеке из оппозиции, в чьих руках было по меньшей мере двести голосов, священники заговорили о прошлых выборах и стали рассказывать друг другу всякие памятные случаи. Все они, за исключением падре Амаро, владели секретами предвыборной кухни и умели, как выразился Натарио, «испечь депутата, какого надо». Посыпались анекдоты; каждый спешил похвастать своими подвигами.

Падре Натарио во время последних выборов завербовал восемьдесят голосов!

— Вот это да! — ахнули все.

— И знаете как? Посредством чуда!

— Чуда?

— Да! Представьте себе!

Натарио сговорился с одним миссионером, и накануне выборов в приход пришли письма с неба, за подписью девы Марии, которая просила прихожан, стращая их адом и суля вечное спасение, чтобы они голосовали за кандидата правящей партии. Славно, а?

— Чистая работа! — восторгались священники.

Никто не удивился, кроме Амаро.

— Дети мои! — простодушно сказал аббат. — Вот бы мне догадаться. А я-то ходил по домам, обивал пороги! — И он прибавил с ласковой улыбкой: — Только одно и спасает: жертвуешь своим жалованьем…

— А также исповедь, — сказал падре Натарио, — исповедь много дает, тут можно действовать через женщин. Это дело верное.

Падре Амаро, до сих пор молчавший, сказал без улыбки:

— Но ведь исповедь — одно из важнейших таинств; использовать его для выборов…

Падре Натарио, у которого уже выступили красные пятна на щеках, брякнул, забыв свою обычную сдержанность:

— Неужто сеньор падре Амаро принимает исповедь всерьез?

Все замерли от удивления.

— Принимаю ли я исповедь всерьез? — переспросил падре Амаро, отшатнувшись и широко раскрыв глаза.

— Ну, ну! — зашумели священники. — Что ты, Натарио? Что ты, брат?

Падре Натарио, разгоряченный от выпитого, спешил объясниться, смягчить свои слова:

— Да послушайте, господа! Я вовсе не говорю, что исповедь — чепуха. Я не масон! Я только хотел сказать, что это средство, помогающее убеждать, помогающее узнавать, что происходит вокруг тебя, и тогда легче направлять вверенное тебе стадо в нужную сторону… С точки зрения церкви, исповедь — это оружие. Вот что такое исповедь: оружие!

— Оружие! — изумились сотрапезники.

Аббат укоризненно покачал головой:

— Эх, Натарио! Зарапортовался ты, брат! Это уж и не знаю что!

Либаниньо крестился, твердя: «Экий страх, экий страх, поджилки трясутся!»

Натарио раздражался все больше.

— Вы хотите меня уверить, что любой из нас, только в силу своего сана, в силу того, что епископ трижды возложил на него руки и сказал accipe[15], уже воплощает в себе Бога и сам становится Богом, чтобы отпускать грехи?!

— Конечно! — закричали все. — Конечно!