Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса

Каноник Диас процитировал, помахивая вилкой с насаженной на нее фасолью:

— «Quorum remiseris peccata, remittuntur eis»[16]. Такова формула. Формула — это все, душа моя…

— Исповедь заключает в себе самую суть священства, — заговорил Амаро, строго глядя в глаза Натарио и пытаясь вразумить его, как забывчивого школяра, — перечитайте святого Игнатия! Перечитайте святого Фому!

— Так его! — закричал Либаниньо, подпрыгивая на стуле. — Так его, милейший падре Амаро! Стукните по башке этого нечестивца!

— Эх, господа! — вскричал Натарио, раздраженный до крайности тем, что ему противоречат. — Ответьте мне на один вопрос (он рывком повернулся к Амаро): вот вы, например, только что позавтракали, съели ломтик поджаренного хлеба, пили кофе, выкурили сигаретку, потом пошли в исповедальню; вы озабочены своими домашними делами, думаете о том, что денег не хватает; у вас болит голова или бурчит в животе — и что же: вы воображаете, что вы Бог и можете отпускать грехи?

Этот довод поставил всех в тупик.

Каноник Диас, положив вилку, воздел руки к небу и с шутовской торжественностью возопил:

— Hereticus est! Он еретик!

— Hereticus est! Вот и я говорю, — буркнул падре Амаро.

Но в этот миг Жертруда внесла блюдо с рисовой запеканкой.

— Не будем спорить об этих высоких материях, — предложил миролюбец-аббат, — займемся лучше запеканочкой. Жертруда, подай-ка нам ту бутылку портвейна!

Натарио, перегнувшись через стол, все еще метал в Амаро копья своих аргументов:

— Отпускать грехи — значит проявлять силу благодати. Благодать есть атрибут Бога; ни у одного автора вы не найдете ни слова о том, что благодать может передаваться какому-либо лицу. Следовательно…

— Я могу выдвинуть сразу два возражения… — кричал Амаро, подняв палец, как подобает в Богословской полемике.

— Ох, дети мои, милые! — стонал аббат. — Оставьте этот спор, вы даже не слышите, как чудно рис пахнет!

Успокоив их, он налил каждому портвейна, наполняя бокалы медленно, по всем правилам искусства.

— Тысяча восемьсот пятнадцатого года! — приговаривал он. — Такое вино не каждый день доводится пить.

Чтобы оценить его должным образом, сотрапезники поуютней раскинулись на старых кожаных креслах, подняли бокалы, полюбовались вином на просвет; потом пошли тосты. Первый тост провозгласили за аббата. Тот бормотал:

— Весьма польщен… Весьма польщен!

На глаза у него даже слезы навернулись.

— За здоровье его святейшества Пия Девятого! — пропищал Либаниньо, размахивая бокалом. — За мученика!^{41}

Они выпили с волнением. Тогда Либаниньо затянул фистулой гимн Пия IX; осторожный аббат попросил его замолчать, чтобы не услыхал садовник, подстригавший в саду буксы.

За десертом сидели долго, смакуя каждое блюдо. Натарио настроился на нежный лад, говорил о своих племянницах, «двух розах», и, обмакивая каштаны в вине, цитировал Вергилия. Амаро, откинувшись на спинку кресла и засунув руки в карманы, смотрел невидящими глазами на деревья в саду и смутно думал об Амелии; в его воображении возникали очертания ее тела, желание томило его, он тихонько вздыхал, а в это время падре Брито, багровый от ярости, обещал переубедить республиканцев дубиной.

— Да здравствует дубина нашего падре Брито! — восторгался Либаниньо.

Преступление Падре Амаро

Но Натарио вдруг завел спор с каноником об истории церкви: неутомимый полемист вернулся к своим туманным доводам относительно учения о благодати и утверждал, что любой преступник и даже отцеубийца может быть причислен к лику святых, если на него снизойдет божья благодать! Он разглагольствовал, пересыпая свою речь формулами семинарской учености, в которых заплетался его язык. Он привел в пример нескольких угодников, которые вели беспутную жизнь: к лику святых причислены и те, кто по самой своей профессии были не чужды зла, предавались пороку и любили его. Подбоченившись, падре Натарио воскликнул:

— Святой Игнатий был военным!

— Военным?! — изумился Либаниньо; он вскочил со стула, подбежал к Натарио и обнял его за шею в припадке ребячливой, пьяной нежности: — Военным? Какого рода войск? Какое воинское звание носил наш возлюбленный святой Игнатий?

Натарио оттолкнул его.

— Отцепись от меня, чучело. Он был егерским сержантом.

Все захохотали. Либаниньо зашелся от восторга.

— Егерским сержантом! — повторял он, воздевая к небу руки. — Наш возлюбленный святой Игнатий дослужился до егерского сержанта! Да пребудут с ним хвала и благословение на вечные времена!

Аббат предложил пить кофе в саду, под виноградным навесом.

Было три часа. Священники направились в сад, слегка пошатываясь, рыгая и хохоча. Один Амаро сохранил ясность в мыслях и твердость в ногах, но и он был в расслабленно-мечтательном настроении.

— Ну, а теперь, дорогие коллеги, — сказал аббат, допивая кофе, — самое время совершить прогулку по усадьбе.

— Для моциона! — согласился каноник, с трудом поднимаясь на ноги. — Пойдемте осмотрим усадьбу аббата.