Преступление Сильвестра Бонара. Остров пингвинов. Боги жаждут

К трагическим выводам романа «Боги жаждут» Франс мог прийти оттого, что прогрессивный исторический смысл французской революции был для него заслонен нагромождением противоречий и несуразностей, вакханалией пороков и преступлений — всей эксплуататорской сущностью нового французского общества XIX и начала XX века.

Помогла Франсу в поисках социальной правды Октябрьская революция. Еще и раньше Франс пристально вглядывался в революционную борьбу русского народа, в русскую передовую культуру. В 1913 году, во время своего краткого пребывания в Москве и Петербурге, французский писатель говорил о том, как он счастлив посетить великую страну, которая дала мировой литературе Пушкина, Тургенева, Толстого, особо упомянул о своей переписке с Горьким.

Франса связывали с Горьким не только литературные отношения. В Горьком он видел прежде всего революционера, чтил в его лице революционный русский народ. В 1905 году он одним из первых поставил свою подпись под протестом против ареста Горького. В многочисленных статьях и публичных выступлениях Франс приветствовал русскую революцию 1905 года, выражал горячее желание, чтобы благородная кровь русских революционеров была пролита не напрасно. «Вот где решаются ныне судьбы новой Европы и будущего человечества», — писал он по поводу нашей революции 1905 года.

Октябрьская революция окончательно разорвала тот трагический круг, из которого упорно искал выхода создатель романа «Боги жаждут». Вся публицистическая деятельность и общественные выступления Анатоля Франса за последние годы его жизни определяются теми новыми надеждами и тем новым пониманием своего писательского долга, какие были внушены ему идеями и событиями Октября. Он участвует в борьбе против блокады Советской России, первым подписывает протест против блокады, помещенный в «Юманите» 26 октября 1919 года и отмеченный В. И. Лениным как одна из побед, «которую мы одержали над империалистической Францией внутри нее самой»[7]. Неоднократно высказывает Франс свое восхищение В. И. Лениным, глубокое уважение к нему как «крупнейшему политическому уму нашей эпохи». В 1920 году Франс примкнул к Французской коммунистической партии. 8 ноября 1922 года он опубликовал в «Юманите» свое приветствие СССР по поводу пятилетия Октябрьской революции. «Если в Европе есть еще друзья справедливости, — писал он в приветствии, — они должны почтительно склониться перед этой Революцией, которая впервые в истории человечества попыталась учредить народную власть, действующую в интересах народа. Рожденная в лишениях, возросшая среди голода и войны, Советская власть еще не довершила своего громадного замысла и не осуществила еще царства справедливости. Но она, по крайней мере, заложила его основы»[8].

Так последние годы Франса озарились верой в социализм — уже не мечтой одинокого гуманиста, а именно верой в дело народа. Гуманистический идеал Франса нашел в социализме вторую, еще более полную жизнь.

Преклонный возраст не позволил писателю воплотить свои новые идеи в художественных произведениях, — он умер в 1924 году, восьмидесятилетним старцем. Однако он прекрасно завершил свой долгий и трудный путь — путь беспощадного сатирика и неустанного искателя социальной правды.

ВАЛЕНТИНА ДЫННИК

Преступление Сильвестра Бонара, академика Перевод Е. Корша

^{1}

Первая часть Полено

24 декабря 1861 года.

Я переоделся в халат и надел туфли; отер слезу, выступившую мне на глаза от холодного, резкого ветра, задувавшего с набережной. В камине пылал яркий огонь, озаряя мой кабинет. На оконных стеклах распустились листьями папоротника ледяные узоры, скрыв от меня Сену, ее мосты и Лувр династии Валуа^{2}.

Придвинув кресло и столик к топке, я занял место, милостиво оставленное мне Гамилькаром. Перед решеткою камина, на перинке, клубком свернулся Гамилькар^{3}, уткнувшись носом в лапы. Густой и легкий мех его вздымался от ровного дыхания. Когда я подошел, он мягко глянул агатовыми зрачками сквозь полусомкнутые веки и тотчас их закрыл, подумав: «Ничего, это друг».

— Гамилькар! — обратился я к нему, вытягивая ноги. — Гамилькар, дремлющий принц обители книг и ночной страж, ты защищаешь от подлых грызунов рукописи и книги, приобретенные старым ученым благодаря его скромным сбережениям и неослабному усердию. Среди безмолвия библиотеки, хранимой твоею воинской доблестью, Гамилькар, спи в неге, подобно султанше: ибо ты сочетаешь в облике своем грозный вид татарского воина с ленивой грацией восточной красавицы. Героический и сластолюбивый Гамилькар, спи до того часа, как в лунном свете запляшут мыши перед Acta Sanctorum[9] ученых болландистов^{4}.

Начало этой речи понравилось Гамилькару, вторившему ей горловым звуком, похожим на клокотанье чайника. Но, как только я возвысил голос, Гамилькар, прижав к голове уши и морща полосатый лоб, предупредил меня, что декламация такого рода вовсе неуместна.

Он мыслил: