Преступление Сильвестра Бонара. Остров пингвинов. Боги жаждут

Роза Тевенен приняла подруг в гостиной, выдержанной в античном стиле; все диваны и кресла были исполнены по рисункам Давида. По стенам, над статуями, над бюстами, над канделябрами, раскрашенными под бронзу, висели одноцветные копии с римских барельефов. Актриса носила белокурый, цвета соломы, парик в буклях. По парикам в ту эпоху сходили с ума: их клали по шести, по двенадцати, по восемнадцати штук в свадебные корзины. Платье «в стиле Киприды», узкое, как чехол, облегало ее тело.

Накинув на плечи манто, она повела приятельниц и гравера в сад, который разбивали по плану Леду, но в котором пока были свалены голые деревья и груды щебня. Тем не менее она показала им Фингалов грот, готическую часовню с колоколом, храм, поток^{445}.

— Здесь, — вздохнула она, подведя гостей к группе елей, — я хотела бы воздвигнуть кенотафию^{446} в память несчастного Бротто дез Илетта, к которому я не осталась равнодушной. Изверги убили его; я пролила немало слез. Демаи, нарисуйте мне урну на колонне.

И почти сейчас же вслед за тем прибавила:

— Ужасно… Я хотела дать бал на этой неделе, но все скрипачи приглашены за три недели вперед. У гражданки Тальен танцуют каждый вечер.

После обеда коляска Розы Тевенен отвезла трех приятельниц и Демаи в театр Фейдо. Там собралось все, что было наиболее изящного в Париже: женщины, причесанные в стиле «античном» или в стиле «жертвы», в сильно декольтированных платьях, пурпурных или белых, усеянных золотыми блестками, мужчины в очень высоких черных воротниках и в широких белых галстуках, в которых утопали подбородки.

В этот вечер ставили «Федру»^{447} и «Собаку на сене»^{448}. Весь зал потребовал исполнить «Пробуждение народа» — гимн, любимый щеголями и золотой молодежью.

Взвился занавес, и на сцену вышел толстый, низкорослый человек: это был знаменитый Лаис^{449}. Прекрасным тенором он спел.

Народ французский, все мы братья!

Раздался такой гром рукоплесканий, что зазвенели хрустальные подвески люстры. Затем послышался невнятный ропот, и голос какого-то гражданина в круглой шляпе ответил из партера «Гимном марсельцев»:

Вперед, сыны отчизны милой!
День вашей славы засверкал…

Ему не дали кончить. Раздались свистки и крики:

— Долой террористов! Смерть якобинцам!

И Лаис, вызванный еще раз, снова спел гимн термидорианцев:

Народ французский, все мы братья!

В зрительных залах решительно всех театров на колонне или на цоколе стоял бюст Марата; в театре Фейдо этот бюст возвышался на пьедестале в одной из ниш, расположенных по обе стороны рампы.

Во время исполнения оркестром увертюры из «Федры и Ипполита» какой-то молодой щеголь крикнул, указывая на бюст концом трости:

— Долой Марата!

И весь зал подхватил:

— Долой Марата! Долой Марата!

Из общего гула вырвались отдельные красноречивые возгласы:

— Позор, что этот бюст еще здесь!

— Гнусный Марат, к стыду нашему, царит еще повсюду! Бюстов его не меньше, чем голов, которые он хотел отсечь.

— Ядовитая жаба!

— Тигр!

— Черная змея!

Вдруг какой-то франт взбирается на выступ ложи, толкает бюст и сбрасывает его. Осколки гипса падают на головы музыкантам под рукоплескания всего зрительного зала, который подымается и стоя поет «Пробуждение народа»:

Народ французский, все мы братья!

Среди наиболее восторженных певцов Элоди узнала красавца драгуна Анри, прокурорского писца, свою первую любовь.

После спектакля Демаи позвал кабриолет и отвез гражданку Элоди к «Амуру Живописцу».

В коляске молодой человек взял руку Элоди в обе руки:

— Верите вы, Элоди, что я вас люблю?

— Верю, потому что вы любите всех женщин.

— Я люблю их в вашем лице.

Она улыбнулась.

— Я взяла бы на себя нелегкую задачу, даже несмотря на модные теперь черные, белокурые и рыжие парики, если бы решилась заменять вам женщин всех типов.

— Элоди, клянусь вам…

— Что? Клятвы, гражданин Демаи? Либо вы меня считаете наивной, либо вы сами слишком наивны.

Демаи не нашелся что ответить, и она с удовольствием подумала, что он от нее без ума.

На углу улицы Закона они услыхали пение и крики; вокруг костра суетились какие-то тени. Это была кучка щеголей, которые по выходе из Французского театра сжигали чучело, представлявшее Друга народа.

На улице Оноре кучер задел шляпой карикатурное изображение Марата, повешенное на фонаре.

Придя в веселое настроение, возница обернулся к седокам и рассказал им, как накануне продавец требухи на улице Монторгей вымазал кровью бюст Марата, приговаривая: «Это он любил больше всего на свете»; как затем десятилетние мальчишки бросили бюст в сточную канаву и как присутствовавшие при этом граждане воскликнули: «Вот его Пантеон!»

Во всех ресторанах и кабачках, мимо которых они проезжали, публика пела:

Народ французский, все мы братья!

Когда они очутились у ворот «Амура Живописца», Элоди, выпрыгнув из кабриолета, сказала:

— Прощайте!