Преступление в Орсивале

Дело в том, что есть два вида смелости. Одна, поддельная, сверкает издали, как расшитый блестками плащ комедианта, но ей необходимы яркий свет, пыл борьбы, возбуждение гнева, неуверенность в победе, а главное — аплодисменты и свист галерки. Это пошлая смелость дуэлянта, любителя скачек с препятствиями. Другая, истинная смелость чужда рисовки; она не внемлет постороннему мнению, она повинуется не голосу страсти, а велению совести, успех ей безразличен, ропот зрителей не нужен. Это смелость сильного человека, который, хладнокровно взвесив опасность, говорит себе: «Я поступлю так-то и так-то» — и делает то, что решил.

С тех пор как пробило полночь, прошли уже две минуты, а Эктор все еще стоял, приставив пистолет к виску.

— Неужели я боюсь? — спросил он себя.

Да, он боялся и не желал себе в этом сознаться. Он положил пистолет на стол и снова сел у камина. Его сотрясала дрожь.

«Это нервное, — думал он, — это сейчас пройдет».

И он дал себе отсрочку до часу.

Он изо всех сил старался убедить себя, что самоубийство необходимо. Если он не покончит с собой, что с ним станется? Как ему жить? Унизиться до того, чтобы трудиться, как все?

Да и как он покажется на люди после того, как через любовницу оповестил весь Париж о своем самоубийстве? Какое шиканье поднимется, какие насмешки обрушатся на его голову!

Охваченный яростью, которую он сам принял за вспышку отваги, Эктор схватился за пистолет. Прикосновение холодного металла подействовало на него так, что он чуть не потерял сознание и выронил оружие, которое упало на постель.

— Не могу, — в страхе повторял он, — не могу.

Ожидание физической боли ужасало его. Все его существо восставало при мысли о беспощадной пуле, которая разорвет его кожу, пройдет сквозь живую плоть, раздирая мускулы и дробя кости. И он упадет, истекающий кровью, изуродованный, а мозг его брызнет на стену.

Ах, зачем он не избрал менее жестокой смерти? Зачем не предпочел яд или угар, как тот жалкий повар? Ему уже не внушала отвращения мысль, что, когда он умрет, над ним станут смеяться. Его страшило только одно: что у него недостанет храбрости покончить с собой.

Он назначил себе еще полчаса отсрочки, потом еще полчаса. Ночь была ужасна, словно агония, словно последняя ночь приговоренного к казни. Треморель рыдал от горя и ярости, ломал руки, молил о пощаде, читал молитвы.

Наконец под утро, разбитый и уничтоженный, он заснул в кресле.

Стук в дверь заставил его очнуться от сна, кишевшего призраками. Он пошел отворять. На пороге был лакей; он явился спросить, не будет ли каких приказаний, но так и застыл при виде постояльца в измятой одежде, с распущенным галстуком, мертвенно-бледного, с опухшими глазами и волосами, прилипшими к потным вискам.

— Ничего не нужно, — ответил Эктор, — я сейчас ухожу.

Он спустился вниз. У него как раз хватило денег расплатиться; лакею он дал на чай всего шесть су, все, что у него осталось.

Без мысли, без цели он вышел из гостиницы, где испытал такие страдания. Его намерение умереть оставалось прочным, как никогда, ему только хотелось отсрочить смерть на несколько дней, на неделю, чтобы окрепнуть духом и прийти в себя. Но на что жить целую неделю? У него не было ни сантима.

И тут ему пришла спасительная идея: ломбард!

Эти благодетельные заведения, где взимают двенадцать процентов, были ему знакомы только по названию, но все же он понимал, что под залог драгоценностей ему выдадут некую сумму денег. Но где найти ломбард? Не смея спросить, он бродил в поисках по Латинскому кварталу, которого почти не знал. Он опять держал голову высоко, он шел твердым шагом, он искал — у него появилась цель.

На улице Конде на большом почерневшем доме он увидел вывеску «Ломбард» и вошел.

Перед ним был убогий зальчик, грязный, тесный, набитый людьми. Правда, хоть обстановка и выглядела унылой, посетители, казалось, не слишком горевали под бременем нищеты.

Это были студенты и женщины, обитатели улочек, прилегающих к университету; они болтали и смеялись, дожидаясь своей очереди.

Граф де Треморель прошел вперед, держа в руке часы с цепочкой и кольцо с превосходным бриллиантом, которое снял с пальца. Перед лицом нищеты на него напала робость, он не знал, к кому обратиться. Какая-то молодая женщина сжалилась над его нерешительностью.

— Положите вещи вон туда, — сказала она, — на край полочки, перед решеткой, задернутой зеленым занавесом.

Спустя несколько мгновений голос, который шел, казалось, из соседней комнаты, выкрикнул:

— Часы и кольцо — тысяча двести франков.

Огромность суммы произвела на присутствующих такое впечатление, что разговоры смолкли. Все глаза устремились на миллионера, которому причиталась такая куча луидоров. Но миллионер не отзывался.

К счастью, та самая женщина, которая до этого дала Эктору совет, толкнула его и сказала:

— Это вам предлагают тысячу двести франков; отвечайте, согласны или нет.

— Согласен! — вскричал Эктор.