Преступление в Орсивале

– Еще не время, – сказал он, – еще рано. Исход сражения зависит от четкости наших действий. Одна ошибка – и все усилия пойдут прахом, а тогда мне придется арестовать Тремореля и передать его в руки правосудия. Нам нужно поговорить с мадемуазель Лоранс минут десять, но никак не больше, и при этом необходимо, чтобы разговор наш был прерван приходом Тремореля. Поэтому давайте хорошенько все рассчитаем. Этому негодяю потребуется полчаса, чтобы доехать до улицы Святых отцов; там он никого не застанет; полчаса на обратный путь; допустим, четверть часа он потеряет по дороге – итак, на все про все час с четвертью. Значит, еще минут сорок придется потерпеть.

Папаша Планта не ответил, но Лекок понимал, что судья не в состоянии ждать столько времени на ногах после такого утомительного дня, после всех волнений и к тому же на пустой желудок – ведь со вчерашнего дня он ничего не ел. Поэтому сыщик увлек своего напарника в соседнее кафе и заставил съесть бисквит и запить глотком вина. Потом, понимая, что для безутешного судьи любой разговор был бы сейчас в тягость, Лекок купил вечернюю газету и углубился в сообщения из Германии.

Откинувшись на спинку бархатной банкетки, глядя в пространство, старый судья перебирал в памяти события последних четырех лет. Ему казалось, еще вчера Лоранс была девочкой, бегала по лужайке у него в саду и опустошала его цветник. Какая она была прелестная уже тогда, какой невинностью сияли ее глаза! А потом, не успел он оглянуться, прелестный ребенок превратился в ослепительную молодую девушку – так в короткую июньскую ночь распускается роза. Робкая и сдержанная со всеми, с ним Лоранс была совсем другая. Недаром же он был ее старым другом, поверенным ее детских огорчений, ее простодушных надежд! Какая она была тогда наивная и чистая, какое было в ней небесное неведение зла!..

Пробило девять, и Лекок отложил газету.

– Пора, – произнес он.

Папаша Планта последовал за ним уже более твердой поступью, и вскоре они, сопровождаемые отрядом Акаба, подошли к особняку, в котором жил господин Уилсон.

– Я оставлю дверь приоткрытой – сказал Лекок полицейским, – подождите, когда я вас позову, и тогда входите.

На первый же звонок ворота отворились, и папаша Планта с сыщиком вступили под арку. Привратник стоял на пороге своей каморки.

– Могу я видеть господина Уилсона? – спросил Лекок.

– Его нет дома.

– Тогда я поговорю с госпожой Уилсон.

– Ее тоже нет.

– Ну что же! Я все-таки войду, поскольку мне совершенно необходимо поговорить с госпожой Уилсон.

Привратник приготовился оказать сопротивление, но тут Лекок кликнул полицейских, и привратник, смекнув, с кем имеет дело, сразу же умолк. Сыщик оставил шестерых своих подчиненных во дворе, так, чтобы их было хорошо видно из окон второго этажа, а остальным велел занять места на противоположной стороне улицы и не спускать глаз с дома. Приняв все эти меры, он вернулся к привратнику.

– Послушай, любезный, – обратился он. – Когда твой хозяин, которого сейчас нет дома, вернется, не вздумай его предупреждать о том, что здесь полиция и что мы поджидаем его наверху; одно слово – и ты пропал.

В тоне и выражении лица Лекока было нечто столь устрашающее, что привратник затрясся: он уже представил себя в промозглой тюремной камере…

– Я буду слеп и нем, – заверил он.

– Сколько слуг в доме?

– Трое, но они ушли.

Тогда сыщик крепко взял папашу Планта под руку и воскликнул:

– Вы видите, сударь: все нам благоприятствует. Идемте, и заклинаю вас именем мадемуазель Лоранс: будьте мужественны!

XXVII

Предвидение Лекока подтвердилось. Лоранс оказалась жива, ее письмо родителям было гнусным обманом. Да, это она под именем г-жи Уилсон скрывалась в особняке, куда только что проникли папаша Планта с сыщиком.

Но каким образом добрая и благородная девушка, которую так любил орсивальский судья, докатилась до такого падения? Увы, логика жизни неизбежно связывает в единую цепь все наши поступки. Как часто самый незначительный шаг, ничуть, в сущности, не предосудительный, становится отправной точкой чудовищного злодеяния.

Всякое наше решение зависит от всех предыдущих в каком-то смысле так же, как при сложении сумма зависит от всех слагаемых. Горе тому, кто, ощутив на краю пропасти первый легкий приступ головокружения, не бежит от нее со всех ног, без оглядки! Это значит – он уже погиб. Вскоре, следуя непреодолимому влечению, пренебрегая опасностью, он подойдет ближе, поскользнется, и тогда ему уже не спастись. Напрасно, повинуясь инстинкту самосохранения, он будет делать нечеловеческие усилия, чтобы удержаться; все окажется бесполезно, он разве что чуть отсрочит свое падение. Что бы он ни делал, как бы ни цеплялся, он будет скатываться все ниже, ниже, пока не окажется на самом дне бездны.