Преступление в Орсивале

Эктор вышел. Берта осталась наедине с мужем. Наедине! В ней шевельнулась надежда, что, быть может, ей еще удастся отговорить мужа от его замысла, вымолить прощение. Она вспомнила времена, когда он был в ее власти, когда единый ее взгляд заставлял Соврези переменить свои намерения, – так он ее обожал.

Она опустилась на колени возле постели. Никогда еще Берта не была так хороша, так обольстительна, так неотразима. На лице ее запечатлелись следы недавних потрясений, в прекрасных глазах, полных слез, застыла мольба, горло ей перехватывали спазмы, губы приоткрылись, словно для поцелуя, – ее переполняла внезапно вспыхнувшая горячечная страсть к Соврези.

– Клеман, – пролепетала она голосом, полным неги, призыва, сладострастия, – Клеман, муж мой!..

Он смерил ее ненавидящим взглядом.

– Что тебе?

Она не знала, с чего начать, колебалась, трепетала, страдала… Она любила!

– Эктор не сумеет покончить с собой, – проговорила она, – но я…

– Ну что ты хочешь сказать?

– Я – преступница, твоя убийца, но я не переживу тебя.

Черты Соврези исказились невообразимым ужасом. Неужели она покончит с собой? Ускользнет от его мщения? Но тогда смерть его окажется просто-напросто бессмысленным, смехотворным, карикатурным самоубийством. Он знал: Берта не из тех, кто в последнюю минуту теряет мужество.

Она ждала, он ушел в размышления.

– Поступай, как знаешь, – произнес он наконец, – самоубийство станет последней жертвой, которую ты принесешь своему любовнику. Ты умрешь, и Треморель женится на Лоранс Куртуа, а через год он уже и имени твоего не вспомнит.

Рассвирепев, Берта вскочила на ноги. Она уже видела Тремореля, счастливого, женатого на другой!.. По бледному лицу Соврези скользнула торжествующая улыбка, подобная проблеску солнца. Его удар попал в цель. Он может покоиться в мире, веря, что мщение удалось. Теперь он знал: Берта и Треморель – заклятые враги.

Но вот один за другим начали стекаться слуги. Почти все они прослужили у Соврези долгие годы и любили его – он был добрым хозяином. Видя его в постели, исхудалого, бледного, с печатью близкой смерти на лице, они опечалились, поднялся плач.

Тогда Соврези, чьи силы и впрямь были уже на исходе, заговорил с ними еле слышным голосом, прерывавшимся предсмертной икотой. Он сказал, что хочет поблагодарить их за преданность и в завещании отказал каждому небольшую сумму денег. Затем, повернувшись к Берте и Эктору, продолжал:

– Друзья мои, вы все были свидетелями того, как заботились обо мне мой несравненный друг и моя горячо любимая жена Берта. Вы видели их самоотверженность. Увы, я знаю, какую скорбь причинит им моя кончина! Но если они хотят облегчить мои последние мгновения, если хотят, чтобы я умер спокойным, они уступят мольбе, с которой я неустанно к ним взываю, и поклянутся мне после моей смерти вступить в брак. Ах, возлюбленные мои друзья, быть может, теперь моя просьба кажется вам жестокой, но разве вы не знаете, что время смягчает любую боль? Вы молоды, жизнь сулит вам еще много радостей. Заклинаю вас, покоритесь воле умирающего.

Ничего другого не оставалось. Они приблизились к постели, и Соврези соединил руки Берты и Эктора.

– Клянетесь исполнить мою волю? – спросил он.

Когда руки их соприкоснулись, оба задрожали и были близки к обмороку. Тем не менее, оба достаточно внятно ответили:

– Клянемся.

Слуги удалились, удрученные этой печальной сценой, и Берта пролепетала:

– Нет, это неблагородно, это слишком жестоко!

– Согласен, неблагородно, – шепотом отвечал Соврези, – но ничуть не более неблагородно, чем твои ласки, Берта, чем твои рукопожатия, Эктор, не более жестоко, чем ваши планы, чем ваша алчность, чем ваши надежды…

Шепот его перешел в хрип. Вскоре началась агония. От мучительных конвульсий руки и ноги его содрогались, как виноградные побеги под ветром; несколько раз он простонал:

– Холодно! Холодно!

И в самом деле тело Соврези было как лед, и согреть его было невозможно.

Весь дом пришел в отчаяние: никто не подозревал, что конец наступит столь скоро. Испуганные слуги метались взад и вперед, перешептывались: «Бедный хозяин отходит… Бедная наша госпожа…» Но вскоре конвульсии прекратились. Соврези застыл, лежа на спине; дыхание его было так слабо, что несколько раз казалось, будто все кончено. Наконец, незадолго до двух часов, на щеки его внезапно набежала краска, все тело сотрясла дрожь. Он сел в кровати и, расширенными зрачками вперившись в окно, указывая туда коченеющей рукой, вскричал:

– Я их вижу, они там, за шторой!

Последняя судорога заставила его откинуться на подушки. Клеман Соврези был мертв.

XXI

Мировой судья уже минут пять как закончил читать свою толстую рукопись, а слушатели, сыщик и врач, все еще оставались под впечатлением от услышанного. Надо отдать должное: у папаши Планта была настолько впечатляющая и своеобразная манера повествования, что она не могла не потрясти тех, кто его слушал. Он рассказывал с такой страстью, словно его самого затрагивали эти события, словно он сам в какой-то мере был причастен к этому страшному делу и оно как-то касалось его интересов.