Преступления без наказания

Что такое генерал в послесталинской России? Например, генерал элитных ракетных войск? Из военного поселения, где я родился, семья переехала на Дальний Восток. Казарменный домик сменился двухкомнатной квартирой в 63 метра, где и прошли моё детство и юность. У отца была персональная машина с водителем-адъютантом, и он был настолько занят, что появлялся дома не чаще одного раза в месяц. Недостатка в семье не было. Мать покупала новые вещи, но я не помню, чтобы она куда-нибудь выходила. И с отцом, и без отца. Гости собирались «часто». Так же часто, как отец бывал дома.

Как живут генералы в других странах, отец знал, но в семье это не обсуждалось. Он не раз выезжал на учения стран Варшавского договора, бывал в гостях у своих коллег и без всякой зависти сознавал, что даже в бедной братской Болгарии у генералов было больше привилегий. Сам признанный аскет, генералиссимус Сталин не баловал военных. Не баловали своих защитников и героев и последующие лидеры страны. Хотя жизнь военных до развала СССР была сложнее, чем, скажем, жизнь их американских коллег, но их уважали, считалось престижным выйти замуж за офицера. После развала страны отношение к военным резко изменилось.

До развала я учился, и хорошо учился! Это сейчас дети богатых и влиятельных людей могут наплевать на репутацию родителей. Детям генералов, да ещё героев войны, всегда напоминали, что нам нужно стыдиться слабостей сверстников из «регулярных семей». Да, мы допускали промахи, и часто нам даже больше прощали, чем другим, но стоило нашим родителям узнать о провинности, мы получали такой нагоняй, что повторения не хотелось.

Я знаю, в чём разница между детьми из семей чинов в провинции и такими же детьми, скажем, в Москве или Ленинграде. Там уже в 60-х были и наркотики, и далеко не образцовое поведение детей номенклатурных работников, которое замалчивалось, хотя и было предметом обсуждений в узком кругу. В моём городке всё было на виду, и мы старались не огорчать родителей. Хотя судьба военного мне была предначертана, я учился так, чтобы без проблем попасть на медицинский. Чтобы не обидеть мать – я делал это для неё.

Тем, кто не знает, полезно рассказать, что, независимо от системы в стране, элита воспитывалась десятилетиями, и попасть в неё просто так, с улицы, было трудно, почти невозможно. Пролетарское происхождение полностью потеряло свою значимость после смерти Сталина, и на месте идеологически воспитанного класса развелась, как черви в навозе, номенклатура. Она начала разрыхлять почву, утрамбованную ещё при живом тогда Сталине, и борьба за светлое будущее с неизмеримыми жертвами стала напрасной и забытой.

Уже старшеклассником в школе я понял, что всё, чему нас учили, и те, кто нас учил, – явная фальшь. Представьте, как трудно семнадцатилетнему юноше идти в жизнь по тропе лжи и неискренности не только чужих, но и своих, близких. На все вопросы отец отвечал: «Учись, сынок, и, может, ты что-то изменишь, но сейчас не время плыть против течения».

Как я понял, было не время и во время прадеда и деда, и никогда для генерала из провинции оно не настанет. Я видел, не без помощи мощной пропаганды, кое-какие преимущества процесса борьбы за светлое коммунистическое будущее, но фальшь становилась всё более явной и циничной, и даже самые коренные зачинщики этой борьбы с болью в душе признавались – а король-то голый! Даже сейчас я вижу, как упрямо они утверждают, что законы-то были святы, да вот исполнители – лихие супостаты! Я также вижу, что корни этого упрямства – из-за обиды быть обманутым и за неоправданные жертвы. Кто-то ещё хорохорится и уверяет, что история оправдает эти жертвы, но как-то неуютно смотреть сейчас на исковерканные недоброй судьбой лица ветеранов с красными флагами, и ещё более неуютно видеть холёные лица инициаторов социалистических сабантуев, потому что для них, как и для отцов-основателей, это просто процесс борьбы за власть.

Дед умер сразу после смерти Сталина. Мои родители даже были уверены потом, что смерть вождя способствовала смерти деда. Сообщили о смерти Сталина официально 5 марта, но страна уже гудела догадками. Отец и дед разговаривали вполголоса, стараясь беседовать в стороне от матери. Мне не было ещё десяти. Я слышал, но тогда не понимал значения того, что дед говорил отцу:

– Если ЕГО и вправду нет, ложись, сынок, на дно. Сейчас повылезет вся та мразь, что смотрела ЕМУ в рот, и начнётся травля века почище тридцать седьмого. Много ИХ, обиженных, много, и они все затаились. Ты только посмотри на эти жирные хари, и все как голодные пауки в банке. Продержался бы ОН ещё пяток лет, и можно было спокойно умирать. А сейчас неспокойно мне, сынок, – за тебя неспокойно, за Россию.