Преступления могло не быть !

Как только обыкновенный артист "Казахконцерта" ощущает незримое очарование этой власти, он преображается. О! Он видит себя почти сверхъестественным существом. Внешне - он подтянутый, в восхитительном костюме, стройный и красивый молодой человек, он всех очаровывает своим обаянием, сказывающимся постоянно, проскальзывающим в каждом слове, опирающимся на то совершенство, которого он достиг в изучении психических возможностей человека. Чем дальше, тем больше он начинает жить двойной жизнью. Первая - на людях - протекает в однообразном мелькании городов и сценических площадок, в повторяющихся номерах психологических демонстрационных концертов. Но уже приелось любопытство, смешанное с восторгом публики. Он молчаливо принимал грубовато-восторженное поклонение Фиалковского и Старцева, но все-таки они не были людьми, способными достойно разделить то, что судьба доверила Виноградову: заманчивость его интеллектуального мира, его устремлений. Душа Виноградова продолжала жаждать поклонения. Но такое всемерное поклонение могло прийти только со стороны женщин. Только их внимание могло возбудить новое, вдохновенное любопытство к миру, к которому он начинал охладевать. Только цепь самостоятельных характеров, в то же время всецело подчинявшаяся избранному предмету поклонения (в данном случае - Виноградову), могла его привлекать. Именно женщины демонстрировали обилие движений души, то есть такую интенсивную душевную жизнь, к которой он давно жаждал приобщиться, потому что постоянная забота о совершенствовании своих чувств вызвала непреодолимую потребность в эмоциях, более сложных, более тонких и разветвленных, чем память и способность "читать мысли".

Диктатор зрительных залов оказался в плену своей концепции жизненного счастья. Полнота чувств должна была прийти со стороны, не путем самостоятельной работы над собой. Нет, надо было покорить внешний мир. Но концертов было недостаточно, аплодисменты стали скучны, цветов почти не было, никто не ломился в артистическую уборную, все сильнее и острее переживалось противоречие между напряжением сил и ума на концерте и бездействием после...

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Итак, власти мастерства было недостаточно. Хотелось власти обыкновенной, человеческой, хотелось вкушать самоотвержение, быть баловнем судьбы и женщин, мгновенно пользоваться взаимностью, вкушать покорность и пылкую беззаветность, отдыхать от требовательности, быть на покое, иметь, наконец, какую-то разрядку. И иметь все это купленным не на овеществленный талант, на то, что он мог делать при помощи своей памяти, интуиции и воли. Нет. Разлагающейся и пресыщенной душе требовались деньги. Только они, думалось Виноградову, могли обеспечить беспокойную, избавленную от многих обязанностей жизнь гостиниц, кочевую жизнь всевластного покорителя душ, всегда имевшего возможность продолжить понравившееся знакомство за очередным ресторанным столиком.

...Судья спрашивает: "Подсудимый Виноградов, вам Старцев передавал деньги?" Молниеносно следует хладнокровный ответ: "Нет, никогда я не брал никаких денег. Я - артист, деньги меня не интересовали". Какое странное спокойствие! Оно поражает и настораживает именно своим неменяющимся постоянством, в нем есть что-то машинальное, раз и навсегда себе приказанное. Иногда Виноградова проводят в туалет. Тогда конвоиры, вдвоем выведя Виноградова из зала суда, разделяются, один становится спиной к вестибюлю, не допуская никого к пространству коридора, по которому проходит Виноградов в сопровождении второго конвоира.

Вначале была непонятна нервозность офицера охраны и нежелание его, чтобы кто-нибудь посторонний находился в зале суда. Но все разъяснилось, когда вновь и вновь повторялся рассказ о том, как Виноградов совершил побег из тюрьмы. Поражало не только то, что он совершенно спокойно, глядя в глаза охране, выбрался за черту конвоируемой зоны, но больше то, что ему некуда было деваться, что он сам, очевидно, не очень-то понимал, зачем, для чего он покинул тюрьму, прекрасно осознавая, что это послужит лишь поводом, чтобы увеличить срок наказания. И, скорее всего, он не собирался сговариваться со Старцевым, у которого мгновенно побывала милиция. Тогда Старцев лишь недоуменно разводил руками и на вопрос: "Где Виноградов?" с усмешкой отвечал: "Он у вас". Может быть, Виноградов никак не мог примириться с тем, что окончилось время его власти, может, он не мог остановиться, не мог прекратить то, что так долго тешило его душу, радовало и забавляло, то, что, наконец, стало каким-то источником его самосознания. Он не мог примириться с внезапно оборванной приятной жизнью.

Проходя по коридору, Виноградов всякий раз начинал вежливо кивать головой и приветливо улыбаться. Для чего это он делает непонятно, ибо в вестибюле нет сочувствующих, нет даже его знакомых, кроме Старцева, который относился к Виноградову с своеобразным почтением. Но и Старцев теперь уже настолько привык к проходящему Виноградову, что почти не замечал его.