Преступления в психиатрии

Я невозмутимо отвечала: «Неправда. Я знаю свое дело, и вам это хорошо известно».

Теперь ясно, что можно было сказать по поводу моей компетентности в возрасте двадцати лет, но что касается моей уверенности в себе, то ее было слишком много: я готова была очертя голову броситься туда, куда не рискнули бы отправиться архангелы.

Моя начальница не затевала споров со мной, не опускалась до ругани. Она только повторяла эти два утверждения, подобно репликам литании. Войдя в ее кабинет в десять часов, я покинула его в два. За это время она, должно быть, повторила свои фразы несколько сот раз. Я вошла к ней сильной и здоровой девушкой, а покидала физической развалиной, и после была больна еще три года.

Какой-то инстинкт предостерегал меня, что если я признаю ее правоту по поводу моей некомпетентности и неуверенности в себе, то мои нервы рухнут и больше ни на что я не буду годна. Я осознала, что этот своеобразный прием со стороны Надзирательницы был актом мести. Почему я вовремя не воспользовалась единственно возможным выходом — бегством — не знаю. Видимо, когда наступает полное понимание ситуации, ты уже оказываешься в большей или меньшей степени плененным и не можешь сдвинуться, чтобы уйти прочь — также, как птица перед змеей не в силах воспользоваться своими крыльями.

Постепенно все окружающее стало ощущаться мной как нереальное. Все, что я знала в тот момент, — это то, что любой ценой я обязана сохранить целостность своей души. Если я соглашусь с начальницей, это будет равнозначно моей гибели.

Но мои силы иссякали. Мне казалось, что мое поле зрения сузилось. Я думаю, что это является одним из характерных признаков истерии. Уголками глаз я видела две стены тьмы, наползающие из-за моей спины, словно стоишь спиной к экрану, который медленно стягивается на тебя. Я знала, стоит этим двум стенам сблизиться — и я буду сломлена.

Затем случилась любопытная вещь — я отчетливо услышала внутренний голос, который советовал мне: «Притворись, что ты сдалась, пока это не произошло на самом деле. Тогда она прекратит свои атаки и ты сможешь уйти».

Я так и сделала: заплетающимся языком попросила у моей начальницы прощения за все, что я сделала. Я обещала оставаться на своем посту и вести себя смирно до конца своих дней. Я помню, как встала на колени перед ней, а она самодовольно улыбалась, вполне довольная своей работой.

Потом она отослала меня. Я отправилась в свою комнату и легла в постель. Однако я так и не смогла прийти в себя, пока не написала ей письмо. Я не знаю, что было в этом письме. Как только я написала его и положила на то место, где она должна была его получить, я впала в помраченное состояние сознания и пребывала в нем до следующего вечера. В тот год весна была холодной, на земле все еще лежал снег. Окно в голове кровати было широко распахнуто, комната не отапливалась. Я не была укрыта, однако не чувствовала ни промозглого холода, ни голода. Все процессы организма замерли. Я лежала без движения. Дыхание и сердцебиение были очень медленными…

В таком состоянии меня нашла домоправительница, которая тут же стала меня тормошить, чтобы привести в чувство. Я не могла двигаться. Меня оставили лежать в постели. Домоправительница временами заходила взглянуть на меня, но не делала никаких замечаний по поводу моего состояния.

Спустя примерно три дня моя лучшая подруга, которая была уверена в моем отсутствии, узнала, что я все еще тут и пришла повидаться со мной. Она спросила, что произошло во время моей беседы с Надзирательницей, но я ничего не смогла ей ответить. Мой мозг был пуст, и всякое воспоминание о беседе исчезло. Из глубин разума поднималось жуткое ощущение страха и терзало меня. Это был просто страх, не имеющий объекта, но тем не менее — страх чудовищный. Я оставалась лежать в постели со всеми физическими признаками интенсивного страха: потные ладони, сухой рот, бьющееся сердце и неглубокое частое дыхание. Мое сердце стучало так сильно, что от этого стука дребезжали пустые латунные шишки на спинке кровати. Подруга смогла оценить всю серьезность моего состояния и дала знать моей семье, после чего меня забрали.

Однако, вопреки ожиданиям, я не выздоравливала. Интенсивность симптомов ослабла, но осталась чрезвычайно быстрая утомляемость. Я знала, что где-то на задворках ума была скрыта память об ужасном переживании, но я не смела даже думать об этом, иначе потрясение и нагрузка становились такими тяжелыми, что мой разум не смог бы вынести этого. Главным моим утешением был старый школьный учебник арифметики — я проводила долгие часы, занятая несложными вычислениями, чтобы хоть как-то удержать свой ум от выматывающего размышления о том, что со мной произошло. В конце концов мне удалось немного успокоиться и я пришла к заключению, что у меня был просто срыв от перенапряжения, что вся эта странная история всего лишь плод моего воспаленного воображения. И все же осталось гнетущее чувство, что она была реальностью, и это чувство не давало мне покоя.