Преступница

"Не знаю, как вы к этому отнесетесь, но ваши книги ворованные", - молчаливая девушка, всегда сидевшая в сторонке, догнала в подворотне. К своему стыду, Юлий не помнил имени. Кажется, и голос ее он слышал впервые - резкий и немного гортанный. "Откуда вы взяли?" - он спросил нарочито мягко. "Во-первых, библиотечные штампы..." - "Это ничего не доказывает. В известные времена такие книги изымались из библиотек. Как правило, с ними поступали, как с ведьмами. Здесь всего-то шесть. Остальные, надо полагать..." - он развел руками. "Не надо", - гортанный голос перебил. "Кажется, вы обвиняете меня в воровстве?" - Юлий нахмурился. "Вас я обвиняю в скупке краденого". Она еще не привела доказательств, но Юлий уже знал: правда. Это он гнал от себя, когда вступал в сговор. "Может быть, у вас есть и доказательства?" - он спросил обреченно. Она протянула карточку. Там стояло название, номер тома, выходные данные, а дальше - год за годом, с перерывом в несколько лет, даты инвентаризаций. Последняя приходилась на тысяча девятьсот шестьдесят третий. Прочитав, Юлий поднял глаза. Взгляд, с которым он встретился, был непреклонным: "Эту карточку я нашла в одной из ваших книг". - "Как вас зовут?" - он спросил хрипнущим голосом. "Меня зовут Ирина", - она дала полный ответ, словно говорила на иностранном. В глазах стояло предостережение. Надо думать, оно относилось к книгам, но припухлость нижних век, знакомая с детства, целила в глубину. Материнским предостерегающим оком она принудила его вспомнить - ту девочку.

Они учились в разных школах, но после уроков виделись во дворе. Ее семья занимала дворницкую жилплощадь. Квартирная дверь была прорублена под аркой, напротив домовой прачечной. Этой прачечной пользовались жильцы всех коммуналок. Заранее распределив часы, женщины стирали по субботам. Грязное белье сносили в узлах, чистое, сложенное в тазы, развешивали на чердаке. В прачечную дети не допускались, но, заглядывая в слепые окна, Юлик видел огромные котлы. Запах мыльного варева сочился из приоткрытой двери и, дожидаясь ее, он вдыхал приторные струйки. Однажды она спросила: "А мама твоя стирает? - и, не дожидаясь ответа, вдруг предложила: - Хочешь, я попрошу свою, чтобы для вас она растапливала в воскресенье?" Екатерина Абрамовна стирала в ванной. Про воскресенье Юлик не понял, но вежливо отказался.

С этой девочкой они были однолетками, но по сравнению с ним она была взрослой. Ее рассказы Юлик слушал, замирая. Верил и не верил. Во всяком случае, то, о чем она говорила, не могло относиться к его родителям, словно жизнь их семьи протекала в другом мире. Господи, он не хотел ее предавать, но в тот день опоздал с прогулки, мама ужасно волновалась, когда явился, сорвалась на крик. Кричала, чтобы никогда больше, мало ли на улице бандитов, он еще маленький... Если бы не это, конечно, он бы смолчал. Но тут, заложив руки за спину, Юлик ответил: не маленький, и вообще, он знает такое, чего не знает она. Мать глядела вопрошающе. Тогда, не совладав с тем, что рвалось наружу, он сказал: "Я знаю, что делают мужчины и женщины, когда остаются в темноте". Не обращая внимания на материнскую оторопь, Юлик рассказывал подробно, сопровождая речь жестами и словами. Мать выслушала, не перебивая. "Кто рассказал тебе эту гадость?" - она спросила, дождавшись окончания. "Это не гадость, это - правда", - в качестве доказательства он назвал имя. На мамином лице проступила брезгливость. Предостерегающие глаза стали красноватыми, как будто смаргивали песок: "Заруби себе на носу. Это - неправда. Только кажется правдой. Никогда ты не должен больше играть с ней. Она - испорченная девочка". - "Она..." - он попытался объяснить. Мамин взгляд стал непреклонным. "Испорченная, - она повторила. - Никогда".

С дворничихой Екатерина Абрамовна поговорила тем же вечером. Через два дня, выйдя во двор, Юлик побрел под арку. Девочка открыла сама. В грязном свете арочной лампочки он разглядел заплывший глаз: "Предатель, сволочь, гад! Убирайся к своей мамаше! Врешь ты все - вы совсем не стираете!" - дверь захлопнулась. И потом больше никогда они не разговаривали.

3

Веня позвонил в четверг. "Тут штука такая: эпитафию твою я показал. Сказали, если пренебречь одной ошибочкой, получается: и положу тебя в эту землю. Что-то вроде... Может быть, не дословно. Годится? Твой документик у меня. Можешь забрать в любое время". Уже думая над смыслом, Юлий промямлил благодарность.

Перевод, действительно, выглядел эпитафией. Больше того, если пренебречь крючковатыми буквами, в которые вкралась ошибка, надпись получалась совершенно обычной, он подобрал слово: интернациональной. Юлий пожалел, что в спорах с мачехой не был настойчив. Задним умом он винил себя за то, что взялся не с того конца. Надо было начать именно с перевода - Виолетте нечем было бы крыть. Взяли и выбили бы по-русски: "В конце концов, - Юлий пожал плечами, - русская земля".