Преступница

Полумрак озарялся тихим светом. В углу, под темными иконами, Панька стояла на коленях. Она бормотала, шевеля губами, но голос был прерывистым и неверным. Водка, бродящая в крови, мешала выговаривать слова. Маша стояла, прислушиваясь и не решаясь прервать. Вид согбенной старухи будил непонятную робость, которую Маша не могла побороть. Она уже хотела отступить, когда голос справился со старостью, и Панька, опершись о пол костяшками пальцев, заговорила увереннее и громче. Призывая Бога, она жаловалась на новое свое одиночество, жизнь среди чужих, и Маше казалось, что старуха, дождавшись ночи, повторяет то, о чем выла над материнским гробом, но теперь тихо, едва слышно - смиренно. Обращаясь то к Богу, то к матери, словно мать, вставшая из-за стола, уже добралась до неба, она называла себя горькой сиротинушкой, оставленной доживать. Машино сердце ежилось, потому что теперь, сказанные смиренно, Панькины слова наливались безысходностью. Старуха заворочалась и уперлась в пол обеими руками. Стоя на четвереньках, она заговорила громким шепотом, так что каждое слово, посланное в небо, долетало до Машиных ушей. Панька шептала о том, что осталась доживать среди жидов, ждущих ее смерти, потому что только смерть отдаст им третью комнату, на которую они зарятся загребущими руками. Она говорила, что жиды украли простыни, но с ними не сладишь, а девчонка-жидовка задумала подсыпать отраву, вчера, когда тянула руки к их чайной баночке. Об этом она хотела заявить милиционеру, который стоял на углу, но эти не пустили, и теперь милиция не знает и, значит, не защитит. Кивая пьяной головой, Панька жаловалась на то, что ей придется хитрить и подлаживаться, потому что она-то знает их жидовскую доброту. Панька начинала снова, в который раз повторяя про баночку и простыни, и, совладав с собой, Маша слушала холодно и внимательно. Окончательно поборов жалость, она оглядела комнату.

Оплывающая свеча, криво прилепленная к блюдцу, освещала единственный угол. В него был задвинут комод, над которым висели иконы. Жалкий язычок тянулся к ним снизу, но Маша сумела разглядеть: Панькины иконы были бумажными. Не иконы - старые цветные репродукции, пришпиленные к стене канцелярскими кнопками. Кое-где кнопки отлетели, и бумага завилась с уголков. Она думала о том, что Панькин нарисованный бог - грубый, если его ушам предназначаются такие слова.

Огромный шкаф, занимавший глубокий простенок, упирался в пол всей неподъемной тяжестью. Двум старухам, въехавшим на чужое, его тяжесть была непосильной. Металлические ножки, отлитые в форме львиных лап, темнели на зашарканном полу. Задержавшись на черных когтях, Машин взгляд скользнул к дивану - к таким же львиным лапам. Раскинувшийся диван выпростал их из-под широкой, темной груди. "Как же я раньше?.." Мебель, стоявшая в комнате, относилась к давнему времени, знать не знавшему двух деревенских старух. Их избе принадлежал единственный угол, заляпанный грубыми картинками, под которыми шевелилась старая Панька. Она заворочалась, пытаясь подняться, но Маша, разглядев главное, успела податься назад.

Глава 4

1

Два месяца, прошедшие с Фроськиных похорон, вместили множество забот, каждой из которых Маша предавалась истово. Вначале - курсовик по "Технологии отраслей". Вооружившись счетной машинкой, Маша сидела вечерами, заполняя бесконечные графы. Справившись с собственным, она взялась за чужие: девочки из группы попросили помочь. Столбики цифр, в ее глазах не имевшие ни цели, ни смысла, заглушали подспудный ужас: с каждым днем приближалась зачетная неделя, за которой маячила сессия. Мысль о предстоящих экзаменах ложилась тенью на близкие новогодние праздники. Резоны не помогали: холодный ужас подступал к сердцу, стоило подумать о том, что снова ей придется войти в аудиторию и вытянуть билет.

Во сне являлся какой-то будущий экзамен, который почему-то они сдавали вместе с Валей. Сидя за партой, Маша пыталась вспомнить ответ на экзаменационный вопрос. Попытки заканчивались провалом. Самое страшное заключалось в том, что вопроса-то вовсе не было, по крайней мере, он не был нигде написан. Просыпаясь среди ночи, Маша испытывала смешанное чувство тоски и облегчения: экзамен оставался по ту сторону яви. Тогда, лежа с открытыми глазами, она вспоминала свою конспиративную историю, и сонный ужас сменялся страхом неминуемого разоблачения. Снова и снова она представляла себе кого-то, не имеющего ни лица, ни имени: вот он входит в лекционную аудиторию, чтобы раскрыть перед всеми ее лживое личное дело.