Преступница

В тот же день, не выдержав мук совести, Маша пересказала Успенскому политэкономшину тираду. Свои собственные высказывания она постаралась передать помягче, боясь его справедливого гнева. Однако Георгий Александрович лишь пожимал плечами - до того момента, когда Маша дошла до разложения. В ее пересказе это слово, употребленное Сухих, никак не выбивалось из идеологического контекста, однако у Машиного слушателя оно вызвало волчий восторг: ей показалось, что профессор едва не ухмыльнулся во всю пасть. "Вы тоже считаете, что я затеял все это, чтобы вас разложить?" - он спросил, остановив глаза на Машиных, и, теряясь, потому что не знала, что ответить, она глядела на ободок, занявшийся желтым пламенем. Сомкнув дрогнувшие пальцы, Маша видела, как его зрачок вспыхивает, но не становится приглушенным. Глаз, слегка перетянутый на сторону, совладал с собою первым, и, улыбнувшись как ни в чем не бывало, профессор посоветовал Маше не связываться с сумасшедшими бабами. "Вы с ней знакомы?" - с огромным облегчением Маша меняла тему. "Нет, но могу себе представить. Как вы говорите, Сухих? Вот-вот, по фамилии и бытие".

Этот разговор заставил вспомнить декана, но пугающая улыбка снова стушевалась и не приходила на память до самой весны, когда случился разговор, поразивший Машу. В тот день она явилась на дополнительные как обычно, но застала Успенского в одиночестве. Ни в преподавательской, ни за чайной загородкой никого не было. Конечно, Маша не посмела спросить про Зинаиду, но заметила, что в ее отсутствие Георгий Александрович вел себя по-особому: она подумала - свободно. Эта свобода, никак не выражавшая себя внешне, ускользнула бы от глаз постороннего, однако Машин взгляд легко различил изменившуюся повадку. Обыкновенно, даже разговаривая с Машей, профессор прислушивался к движению в преподавательской, как будто всегда был готов к тому, что кто-то войдет. Теперь его слух был повернут внутрь, и, сидя напротив, Маша думала о том, что дело - в нахальной Зинаиде. В остальном Успенский держал себя как обычно: не заглядывая в конспекты, он разъяснял очередной блок формул, но, дисциплинированно записывая с голоса, Маша не могла избавиться от мысли, что голос его звучит отдельно от дум. Время от времени по лицу Георгия Александровича пробегала тень, и всякий раз он замолкал на полуслове, словно терял нить. "Вы плохо себя чувствуете?" - Маша решилась спросить. В ее вопросе не было ничего, кроме заботы, он мог ответить "нет", и тогда она не посмела бы продолжить, но профессор кивнул и распахнул ящик стола. Початая водочная бутылка поднялась на поверхность. Отвернув крышку, Успенский плеснул в пустой стакан и выпил. Пустая бутылка канула в глубину, и, проследив взглядом, Маша подумала о том, что нужно подняться и выйти, но что-то удерживало, не давало встать с места.

"Сегодня они за мной пришли", - он сказал сумрачно, и Маша обмерла. Судорожные мысли метались в голове: "Сегодня?" - она переспросила, ужаснувшись, потому что уже поняла - кто. Паучье воинство, которое она обхитрила, подкралось к нему сегодня - молитвами мстительной политэкономши. "Сегодня, шестого апреля, - он качнулся, словно пытаясь оглянуться на календарь, висевший за спиною, - 1950 года, накануне мне исполнилось семнадцать". - "В тюрьму?" - Маша спросила шепотом, потому что теперь вспомнила: именно об этом когда-то давно говорила Наташка. Он усмехнулся: "В лагерь, ЧС - член семьи. Но - есть еще одна бутылка, и это - хорошо".