Преступница

"Ишь, - Успенский грозил пьяным пальцем, - каркали: не выучишься, не станешь профессором, ежели не пойдешь в партию, а я - нет! Ну, что - стал или не стал?!" Все, что он рассказал, было правдой, но эту правду Маша больше не могла слушать. "Вам надо домой! - она произнесла твердо. - Здесь больше нельзя, могут увидеть". - "Домой?.." - он переспросил, очнувшись. Холодные волчьи глаза обегали стеклянную загородку. "А где все?" - она спросила, думая про Зинаиду: будь она здесь, Маша ушла бы, не задумываясь. "Закрытое партсобрание, скоро явятся". - "А Зинаида?" - после всех отвратительных слов Маша спрашивала открыто. "Эта? - он плюнул грязным словом. - На собрании, со всеми".

Маша поднялась: "Сейчас вы пойдете со мной, надевайте пальто, мы выйдем через студенческий, - она думала о том, что времени мало, скоро все они пойдут по длинному коридору, там не разминуться. - Вы будете держаться за меня. Если встретим, я скажу, вам стало плохо, я провожаю до такси, выйдем и поймаем машину". Он оскалился и поднялся. Ни тени пьяной беспомощности не было в его холодных глазах. "Этих ухищрений не требуется, - голос стал ровным и трезвым, - иди, два дня меня не будет. В пятницу жду как обычно", - Успенский махнул рукой, изгоняя.

Чужие голоса поднимались в преподавательской. Они, отсидевшие на собрании, входили шумные и раскрасневшиеся, как с морозца. Женский смех мешался со звоном чайной посуды, когда Маша наконец вышла. Декан, явившийся вместе со всеми, проводил ее внимательным взглядом. "Георгий Александрович!" - Он двинулся за стеклянную загородку, и последнее, что Маша расслышала, был холодный и вежливый голос, в котором никто - даже самый проницательный декан - не уловил бы пьяного звука.

Рассказывать некому. Куда как ясно Маша понимала: в этом деле придется решать самой. Брат - не помощник. Расскажи она все подробности (с особенным ужасом Маша вспоминала клятву, данную невесть кому), Иосиф потребует, чтобы все прекратилось.

Она думала о том, что брат вряд ли поймет Успенского, то есть поймет, но не до конца. В их речах было что-то общее, но то, о чем говорил профессор, казалось истинной правдой. Человек, изрыгавший скверные слова, мог вызвать одно отвращение, но этот, одержавший верх над паучьим воинством, обладал правом на скверну. Снова и снова Маша вспоминала его речи, и грязные слова, прилипшие к памяти, складывались словно сами собой. В полной тьме она повторяла - слово в слово. Слова обжигали рот, ели желчью слабое горло.

Больше всего ей хотелось сплюнуть горечь, но губы не слушались, отказывались подчиняться. Они бормотали без умолку, складывая рассказ о паучьем воинстве, о полчище полицаев, о черном эсэсовце, чертящем по плацу длинной и острой тростью, которая поднимается время от времени, чтобы ткнуть в беззащитное сердце. Для каждого из них вскипало и лопалось на губах грязное слово - единственно правильное и правдивое. Язык, которым владел профессор, бродил в ее крови, становился необходимым знанием, которым Маше удалось овладеть. Это знание было важнее предмета, который Успенский читал для нее дополнительно, потому что касалось главного, против чего - до встречи с профессором - она стояла безоружной. Губы остановились. Зажав в кулак край шелковой занавеси, Маша прислушивалась с облегчением. Опустевшее тело не держало равновесия. Она оттолкнулась от подоконника и добрела до постели.

Осторожно, боясь сломать обретенный инструмент, она представляла лица: университетские экзаменаторы, полицай, вручавший белые аусвайсы, зоркая заведующая сберкассой, разглядевшая свежий паучий укус. Последним возник декан, ухмыльнувшийся гадко, и всякий раз грязный профессорский язык вступал точным инструментом, издававшим звуки безошибочной скверны. Скверной пахли призраки, обсевшие ее искореженную жизнь. Она чуяла отвратительный запах, словно стала летучей мышью, знающей все про чужую враждебную кровь. В темноте беспросветной ночи Маша думала о том, что кровь - это другое, не передающееся по рождению, потому что отец профессора, которого взяли вместе с евреями, был для них чужим по человеческой крови. Инструмент, которым она овладела, откликался на то, что по запаху не было человечьим. Он откликался на звериное, как если бы в мире, обсиженном призраками, каждый человек рождался зверем - пауком или волком - и запах его был ясен и уловим.