Преторианец

Годвин сказал, что понимает, и почти поверил, что понял, более или менее. Это был дерзкий новый мир, так все говорили, и, какого черта? — у них здесь в Париже живут по-другому.

Когда Клайд справлялся с первыми двумя-тремя чашками кофе, они начинали разговор. О музыке, о том, что пишет Годвин, о Париже. Клайд говорил:

— Господи, Роджер, тебе бы поговорить обо всем этом с Хемингуэем. Он нынче скупил Париж на корню.

О Клотильде они вспоминали редко, но однажды утром, как раз когда Годвин представлял, как целует крестик у нее на щеке, Клайд заметил, что уже пару недель ее не видел.

— Как у вас с ней дела, приятель? Она тебя не обижает?

— Все в порядке, мы отлично ладим.

Клайд кивнул:

— Ты, пожалуй, портишь ей бизнес, если я понятно выразился. Ты не отсвечиваешь там, когда у нее, э-э, гости?

Годвин пожал плечами. Тема была ему неприятна, и он заговорил о другом:

— Она прямо преклоняется перед тобой. Думаю, ты знаешь. Даже грустно в своем роде. Она чувствует себя чем-то вроде Сизифа, как будто знает, что работа невыполнима, но все равно ее надо делать.

— Ну, у нее склонность к мелодраме. Знаешь, у женщин это бывает. Все для них — великая драма. Пройдет. Она просто еще не поняла, что я всегда буду ей другом, что бы ни случилось. Люди часто этого не понимают. Особенно те, кого часто обижали и бросали.

— Она говорит, ты ей жизнь спас.

— Ну, никогда ведь не знаешь, верно? Может и спас.

Он ухмыльнулся. Их столик еще оставался в тени, а «Ротонда» на другой стороне улицы уже блестела на утреннем неярком солнце. Между тем «Дом» начинал наполняться, а в «Ротонде» было пустовато. Когда-то «Ротонда» была не менее, а может, и более популярна, но однажды управляющий допустил роковую ошибку. Как-то утром молодая американка сидела на солнышке с кофе, газетой и сигаретой, но без шляпки. Управляющий и метрдотель взирали на нее с ужасом и отчаянием. В Париже дама не появляется вне дома без шляпки. А если все же появляется, то уж никак не курит. Это не принято. Подверженные, как все галлы, слабости употреблять данную им невеликую власть, управляющий с метрдотелем направились к ней, чтобы потребовать от американки незамедлительно прекратить и не нарушать. Девица была поражена наглостью этих двух идиотов и возмутилась. Обе стороны высказывались все более горячо и даже враждебно. Собралась толпа, большинство приняло сторону молодой американки. Пара французов не желала изменить своим принципам. Однако и девица оказалась не из робких. Кончилось тем, что она собрала свое имущество и прошагала через дорогу в «Дом», а собравшаяся свита последовала за ней. Примут ли в «Доме» ее манеры? Безусловно, мадемуазель! Так произошла историческая перемена в истории quartier. [23]С того дня англичан и американцев можно было увидеть только в «Доме», а «Ротонда» осталась в распоряжении скандинавов, русских, немцев и тому подобного народа. Хемингуэй, правда, писал, что самый подлый сброд из Гринвич-Виллидж показывался иной раз в «Ротонде», но остальные были умнее. Услышав эту историю от Клайда, Годвин превратил ее в небольшой очерк для Свейна, и Свейн потребовал, чтобы он почаще писал такие этюды, если попадется подходящая тема, а они откроют новую рубрику под названием «Парижские ночи».

В другое утро Годвин спросил:

— Что это за метка у нее на лице?

— Метка?

— Крестик на щеке. Откуда он?

— А, это как раз та история, которую она имела в виду, когда сказала, что старина Клайд спас ей жизнь. Ничего особенного, тут и рассказывать-то нечего…

— Что? Что за история?

— Ну, тот крестик у нее на лице называется «croix de vache». [24]Ты уже повидал апашей, тех, что считают себя крутыми, одеваются в черное, и вид у них, на мой взгляд, довольно глупый, только это не так, потому что на самом деле они мерзавцы… и бывают порядком жестоки, как, наверно, и индейцы апачи. Так вот, если апаш или кто-то, кто себя таким воображает, считает, что женщина его, знаешь ли, оскорбила, ну, скажем, с другим малым, изменила, можно сказать, то он ее избивает, а потом вынимает нож и метит ее крестом… так и вышло с крошкой Клотильдой однажды ночью, пару лет назад, ей было, пожалуй, семнадцать или восемнадцать. Словом, я наткнулся на нее в переулке, она была здорово избита, кто-то ее порезал… я ей помог выбраться. Черт возьми, она славная малышка… и недурная певица, «шантузи». Я показал ей несколько фокусов с фразовкой, на трубе. — Он улыбнулся. — Вот и все, ничего особенного, приятель?

— А ты узнал, кто с ней так расправился?

— Она так и не сказала. Поначалу все боялась, потому я и старался показать, что она «моя девушка». Я хочу сказать, она свободна как ветер. Но я представил дело так, что она моя очень хорошая приятельница. Так что кто обидит ее, обидит меня. Тот апаш ни разу больше не показывался, и она не сказала, кто это был.

— Я бы с удовольствием его убил, — сказал Годвин.

Она была такой хрупкой. Он представил, как она спит, свернувшись в крохотный комок на кровати.