Преторианец

Она нередко говорила вещи, которых он никак от нее не ждал. Синтоизм, надо же! Надо бы посмотреть, что это такое.

— Я знаю его уже год. Почти. Он мне не друг, но он, как бы это сказать? Грустный, пожалуй. Не повезло с женой. С мужчинами это часто бывает, нет? Он хорошо мне платит. И занимает совсем немного времени. Его легко удовлетворить. А другие двое, полковник и школьница… Он о них не рассказывал. Сколько я сама заметила, они… — она дернула плечом, — не очень симпатичные.

Когда он собрался уезжать на балет, она взяла его за руку.

— Роджер… хочешь, я с ним больше не буду встречаться? Хочешь, я стану другой? Скажи мне, чего ты хочешь, Роджер?

— Я хочу, чтобы ты была моей Клотильдой… такой как есть, или такой, какой станешь… мне все равно.

— Я люблю тебя, Роджер.

В тот вечер он не мог сосредоточиться на балете. Но думал он не о Тони Дьюбриттене. Он думал о Клотильде. И гадал, пойдет ли она этой ночь к Клайду.

Свейн сидел в кафе, раскинувшись в плетеном шезлонге, соломенная шляпа лежала на свободном кресле, бледный лоб порозовел от полуденного солнца. Рукава полосатой рубашки были закатаны, открывая белые, почти безволосые предплечья, такие полные, что кожа, казалось, вот-вот лопнет. Он скосил взгляд на высокого, похожего на филина мужчину с задумчивым лицом, который не то чтобы смотрел, а скорее поглядывал на редактора. Потом мужчина вскользь бросил любопытный взгляд на Годвина, свернувшего с тротуара и подошедшего к столику. Свейн невнятно представил их друг другу — что-то вроде «Айова, познакомьтесь, Огайо», и человек-филин, пожав Годвину руку, извинился и попятился, налетев задом на официанта, после чего поспешно скрылся.

— Что еще за Огайо? Что за птица?

— Один из лучших правщиков в Париже, вот он кто. Зовут его Джим Турбер. Я все пытаюсь переманить его из паршивого листка полковника Маккормика, «Чикаго Трибюн» в парижском издании. Господи, что у них за шайка снобов! Маккормик, верно, никогда не читает своей газетенки, не то бы он всех поувольнял. Эллиот Пол — это романист, Эжен Жола — это поэт — снобы, но недурны, недурны. Но этот Турбер, он гений в стилистической правке. Если надо, просто пишет все заново. Садитесь, садитесь. Вы хоть понимаете, что написали в своей последней статье?

— Разумеется, нет. Я подслушал, что говорили зрители на премьере, и все записал. Они, кажется, понимают, что там делается.

— Вот именно, что не понимаете, сынок. Нам предстоит зажарить очередную рыбу. Мерль Б. Свейн тут подумал, а когда Мерль Свейн задумывается, страх обуревает сильнейших. Зарубите себе на носу.

Свейну вряд ли было больше сорока, но его редкие нестриженые волосы были седыми, лицо в морщинах, у него было футов двадцать лишнего веса и он привычно строил из себя брюзгу. Годвину он представлялся старым, как Мафусаил. Старым и мудрым.

— О чем же вы думали?

— Мерль Б. Свейн думал о Роджере Годвине и о будущем Роджера Годвина. Вы честолюбивы? Вы хотите что-то из себя представлять? Вот о чем спрашивает себя Мерль Б. Свейн. Вам случалось испытать себя?

— Да, дай, пожалуй, нет. Мне еще только двадцать два.

— Ну, немало ребят вашего возраста несколько лет назад прошли препаршивые испытания.

Он поморгал на солнце.

— А, ладно, тому уже десять лет. Древняя история. Словом, у вас есть, скажем так, нюх. Не знаю точно, что это такое, но то, что вы пишете, как-то цепляет, когда читаешь. Людям нравится, потому что вы пишете так, как они говорят…

— Может, дело в том, что сам я мало что знаю и всегда пишу то, что говорят другие.

— Не в том дело. Вас забавно читать. Задевает струнку в груди Мерля Б. Свейна. Я даю добро на статью о вашем приятеле Расмуссене. Я кое-кого расспросил, и люди говорят, он из настоящих, у него есть свой стиль, если верить этим задницам, — а стиль в наше время много значит. Мне приходится больше пихать культурного хлама, потому что Маккормик ничем и не занимается, кроме как этим хламом.

Свейн вытряхнул из пачки французскую сигарету и закурил. Официант принес Годвину кофе.

— Давайте, детка, возьмите омлет fines herbes. [25]У Мерля Б. Свейна на вас большие планы. Слушать вам придется долго.

За омлетом, жареным картофелем и хрустящим багетом он с возрастающим удивлением слушал, как Свейн разворачивает перспективы, а солнце, проходя по куполу синего неба, волокло за собой клубящиеся башни грозовых облаков. Ему приходилось верить, что он сделал что-то стоящее, потому что сам Мерль Свейн объявлял, что намерен что-то сделать из Годвина, каковой, если посмотреть правде в лицо, не более как провинциал из доброй старой Айовы, и дерьмовый писака, и халтурщик, и тем гордится, благодарю вас.