Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни

– У Александрова сейчас новая идея: мемориальные доски! – возбужденным, громким голосом рассказывала преподавательница. Михаил Васильевич Александров был проректором по научной работе Мангазейского университета, доктором исторических наук и археологом. В городе он числился среди очень уважаемых людей, по той простой причине, что много лет преподавал там на истфаке. Исторические факультеты в советский период были факультетами идеологическими, и значительная часть местной комсомольской и партийной «головки» была выпускниками местного же истфака – и учениками Александрова. Археологическая юность, с романтикой работы в раскопах, тушенкой и гречкой, сваренной на костре, со студенческими любовными приключениями и первыми венерическими заболеваниями оказалась для многих местных управленцев одним из самых светлых периодов в их серой и несуразной жизни. А профессор Александров был живым олицетворением этой солнечной юности и потому воспринимался ими и как учитель, и как воплощение всего «самого светлого», и вообще был в их глазах этакой местной совестью общества. Совесть общества это прекрасно осознавала и регулярно этим пользовалась: личное влияние Михаила Васильевича было в Мангазейске весьма значительным.

Александров был атеистом, и достаточно агрессивным: как и очень многие советские либералы, он искренне не понимал, как можно допускать какую бы то ни было религиозную активность за пределами храмов. Местную епархию при Пахомии он просто не замечал (да и сам Владыка Пахомий проводил своего рода изоляционистский курс, избегая контактов за пределами церковной среды без острой необходимости). Но вот с прибытием в Мангазейск Преосвященного Евграфа позиция Александрова радикально поменялась.

Евграф был епископом. Что в глазах Михаила Васильевича являлось огромным минусом. Но Михаил Васильевич был не просто атеистом и либералом – он был советским атеистом и либералом. А Владыка Евграф был выпускником МГИМО и сыном генерала КГБ, то есть по рождению и воспитанию принадлежал к советской аристократии. У Александрова, как у советского Бонасье, всего-навсего буржуа, которому удалось лишь приподняться над общей серой массой, при слове «МГИМО» перехватывало дыхание. Чувство сословного превосходства Евграфа над ним, которого в СССР и на пушечный выстрел бы к МГИМО не подпустили, заставляло профессора Александрова относиться к новому архиерею как минимум почтительно.

А Владыка Евграф, сам будучи человеком хорошо образованным и тяготевшим к интеллигенции, смог установить с Михаилом Васильевичем доброжелательные и даже дружеские отношения. Так профессор-атеист стал частым гостем в местном Епархиальном управлении и даже начал участвовать с Мангазейской епархией в общих проектах. По той же причине сплетни об Александрове стали частью единого корпуса епархиальных сплетен и давали обильнейшую пищу для застольных бесед православных преподавателей местного университета и духовенства.

– По случаю чего мемориальные доски? – осведомился Шинкаренко, разливая водку по рюмкам и стаканам.

– Случай не важен! Важно, что нужно вешать доски! В честь всяких там просветителей, каких-нибудь заслуженных забытых преподавателей…

– Заслуженно забытых, – вставил Шинкаренко, наполняя свой стакан.

В очередной раз раздался взрыв смеха. Со всеми смеялся и отец Ярослав. Но при этом он обратил внимание на одну студентку, присутствовавшую тут же. Роста она была невысокого и выглядела очень мило. Наряд был обычный, девическо-студенческий – так, кофточка-юбочка. Черты лица были правильными и потому красивыми; то, что со временем могло стать недостатком внешности, пока что, как плащом-невидимкой, покрывалось ее молодостью. В отличие от других девиц, которые тянулись к Шинкаренко (штатному джентльмену и дамскому угоднику в епархиальных и околоепархиальных кругах), она держалась несколько обособленно, но и не скованно. Видно было, что и люди, и разговоры их ей интересны, но несколько тяжелое, пропитывавшееся водочными парами веселье начинает ее утомлять. Это было созвучно тому, что чувствовал сам отец Ярослав. И это также вызывало симпатию.