Прежде чем я упаду

Хотите открою страшную тайну Линдси? Вернувшись в одиннадцатом классе из Нью-Йорка, где она навещала сводного брата, она много дней была невыносима — рявкала на всех и каждого, высмеивала Элли за проблемы с питанием, Элоди за сексапильность и глупость, меня за то, что я всегда последняя, от покупки модных шмоток до перехода к интимным ласкам (я отважилась на это только в самом конце одиннадцатого класса). Мы с Элоди и Элли понимали: в Нью-Йорке что-то случилось, но Линдси не отвечала на расспросы, а давить мы не хотели. На Линдси нельзя давить.

Однажды вечером ближе к концу учебного года мы зависали в «Розалитас», дрянном мексиканском ресторанчике в соседнем городке, где никому нет дела до возраста клиентов. Пили «Маргариту» за «Маргаритой» и ждали, когда принесут ужин. Линдси почти ничего не ела, как и все время после посещения Нью-Йорка. Она не прикоснулась к бесплатным чипсам, утверждая, что не голодна, и вместо этого водила пальцем по соленому ободку бокала и слизывала кристаллики соли один за другим.

Не помню, о чем мы болтали, но вдруг Линдси выпалила:

— Я занималась сексом.

Так прямо и выложила. Мы молча глазели на нее. Она наклонилась и на одном дыхании рассказала, как напилась, а сводный брат отказывался уходить с вечеринки, и тогда этот парень — Один Тип — предложил проводить ее в общежитие. Они занимались сексом на односпальной кровати ее брата, Линдси постоянно вырубалась, и Один Тип поскорее свалил, пока не заявился брат Линдси.

— Это заняло минуты три, не больше, — заключила она.

Мне было ясно, что она уже задвинула воспоминание в дальний угол сознания, снабдив пометкой «Вещи, о которых мы никогда не говорим», и изобретает новые, альтернативные варианты: «Я съездила в Нью-Йорк, где прекрасно провела время. Когда-нибудь я непременно туда вернусь. Я целовалась с парнем, и он собирался отправиться за мной, но я запретила».

Сразу после этого принесли блюда. Настроение Линдси резко изменилось, когда она облегчила душу, взяв с нас клятву хранить все в секрете под страхом смерти. Она отослала на кухню салат («Можно подумать, я стану давиться этим сеном») и заказала кесадильи с грибами и сыром, буррито со свининой и дополнительной сметаной и гуакамоле, чимичанги на всех и еще по бокалу «Маргариты». Словно с плеч сняли тяжкий груз. Это был лучший ужин за много лет. Мы дружно набивали животы, даже Элли, опрокидывали «Маргариту» за «Маргаритой», выбирая разные вкусы — манго, малина, апельсин, — и смеялись так громко, что как минимум одни соседи попросились за другой столик. Даже не помню, что мы обсуждали, но в какой-то момент Элли сфотографировала Элоди с пшеничной тортильей на голове и бутылкой острого соуса в поднятой руке. В углу снимка можно разглядеть треть профиля Линдси. Она согнулась пополам и хохочет с густо-красным лицом, прижимая ладонь к животу.

После ужина она заплатила за всех маминой кредитной картой, которую ей разрешают использовать только в крайних случаях; перегнувшись через стол, Линдси заставила нас взяться за руки, как во время молитвы, и пояснила:

— Это, друзья мои, был крайний случай.

Мы засмеялись. Мелодраматична, как всегда! Мы собирались на вечеринку в дендрарии, которая по традиции проводится в первые теплые выходные года. Впереди расстилалась ночь. Мы были счастливы. Линдси снова стала нормальной.

Она вышла в туалет поправить макияж, и через пять секунд меня скрутило. Надо было меньше пить и смеяться! Мне в жизни так не хотелось писать. Я рванула в туалет, не переставая хихикать, а Элоди и Элли швыряли мне вслед недоеденные чипсы и скомканные салфетки с воплями: «Не забудь прислать открытку с Ниагарского водопада!» и «Быстрее, не то моча в голову ударит!», так что еще одни соседи попросились за другой столик.

Туалет был рассчитан на одного человека. Я прислонилась к двери, позвала Линдси и одновременно задергала ручку. Наверное, она спешила, потому что толком не заперла дверь, и та отворилась под моим весом. Я ввалилась в туалет, продолжая смеяться и ожидая увидеть Линдси перед зеркалом с надутыми губами и блеском «МАК» в руках.

Вместо этого она стояла на коленях перед унитазом, и остатки кесадильи и буррито со свининой плавали на поверхности воды. Она спустила воду, но недостаточно быстро. Я увидела, как два непереваренных кусочка помидора уносятся в трубу.

— Что ты делаешь? — удивилась я, сразу став серьезной, хотя и так было ясно.

— Закрой дверь, — прошипела она.

Я быстро повиновалась. Шум ресторана как отрезало, наступила тишина.

Линдси медленно поднялась с коленей и уставилась на меня с вопросом:

— Ну?

У нее был такой вид, словно она заранее подбирала аргументы, словно ожидала, что я стану ее обвинять.

— Мне надо пописать.

Глупо, но я больше ничего не успела придумать. Крошечный кусочек буррито прилип к ее волосам, и я чуть не разревелась. Это же Линдси Эджкомб, наша защитница.

— Ну так писай, — с облегчением произнесла она, хотя мне показалось, что в ее глазах мелькнуло что-то еще — может, печаль.