Прежде чем мы стали чужими

– Что, нет ремня?

– Не могу найти.

Она вскочила и подошла к куче моей обуви возле шкафа. Вытащив шнурки из одной кедины и одной кроссовки, она связала их вместе.

– Это подойдет.

Я взял у нее этот импровизированный ремень и продел в шлейки джинсов.

– Спасибо.

– Не за что.

Когда я натянул сверху черную майку с Рамоном[4], она одобрительно улыбнулась:

– Отлично. Ты готов?

– Пошли!

Мы бегом спустились по лестнице с третьего этажа, и Грейс распахнула стеклянные двери. Выйдя на улицу, она раскинула руки и задрала голову, глядя в небо.

– Какой офигенный день!

Повернувшись, она схватила меня за руку. – Пошли, нам сюда.

– Мне пугаться? Это вообще далеко?

– Примерно шесть кварталов. И нет, нечего пугаться. Тебе там понравится. И душе твоей понравится, и животику, и кошельку тоже.

Я не знал никого старше двенадцати, кто бы так говорил – животик. Мы шли рядом, плечо к плечу, впитывая исходящее от асфальта тепло.

– Я слышал, как ты играла вчера ночью, – сказал я ей.

Она испуганно взглянула на меня:

– Слишком громко?

– Вовсе нет.

– Ко мне пришла Тати, моя подружка, и мы репетировали вместе. Она играет на скрипке. Надеюсь, мы не мешали тебе спать.

– Мне очень понравилось, Грейс, – серьезно сказал я. – Как ты научилась так играть?

– Я сама научилась. Мама купила мне виолончель на гаражной распродаже, когда мне было девять. Как ты знаешь, мы никогда не были особо богаты. На виолончели нет ладов, и чтобы играть, нужно очень чуткое ухо. Я просто слушала кучу всяких записей и потом пыталась повторить мелодию. Потом я еще научилась играть на гитаре и на пианино, в двенадцать. А в старших классах учитель музыки написал мне сумасшедшую рекомендацию, вот я сюда и поступила. Но весь прошлый год мне было страшно тяжело учиться, и я не уверена, что выдержу этот.

– Почему?

– Я ничему не училась по-настоящему, кроме игры в школьном оркестре, а тут сильная конкуренция. Я стараюсь изо всех сил, чтобы тянуть на уровне студийных занятий.

– А какую музыку ты любишь играть?

– Я люблю играть все. Я люблю рок-н-ролл и классику люблю тоже. Я люблю играть на виолончели, хотя это страшно больно и тяжело. Мне нравится, как ее звук может то рычать, то струиться. Когда я играю без смычка, это напоминает мне рокот камней, я прямо представляю себе, как ручеек бежит по круглым камушкам.

Я остановился. Она ушла на несколько шагов вперед, а затем обернулась:

– Что такое?

– Грейс, это очень красиво. Я никогда не думал о музыке вот так.

Она вздохнула:

– Эх, если бы одной любви было достаточно…

– Моя мама говорит, в искусстве нет неправых.

Она слегка кивнула и указала на другую сторону улицы:

– Нам здесь переходить.

Я совершенно не знал Нью-Йорка, не ориентировался в нем и даже не знал, как пользоваться метро, так что компания Грейс была очень кстати. С ней мне было не так страшно в незнакомом городе.

– А у тебя есть парень?

Она даже не повернула головы в мою сторону, хотя все слышала.

– Нет, я ни с кем не встречаюсь.

– Только секс? – ухмыльнулся я.

Она покраснела.

– Леди не говорят об этом. А как у тебя с этим?

– У меня была подружка пару лет после школы, но больше ничего серьезного. А теперь она обручена с моим братом, так что у меня крутой послужной список.

– Ты шутишь?

– Нет.

– Но это так странно. В смысле – а что произошло?

– Она бросила меня через неделю после того, как я выбрал свою специальность. И мой отец тоже. – Последнюю фразу я произнес себе под нос, шепотом.

– У вас были хорошие отношения?

– Мой отец с отцом Моники – партнеры в юридической фирме. Все отлично устраивалось. Она всегда мне нравилась, но я никогда не думал, что мы можем быть вместе. Она хотела, чтоб я пошел учить право, а это совсем не мое. У нас разные интересы. Но оно и к лучшему. Мы расстались, а через пару недель она стала встречаться с моим братом. Мы с ним это не обсуждали. Я мог бы много чего ему сказать, но не хочу опускаться до его уровня. Он может забирать ее.

– Ты сильно переживал?

– Вообще нет. Думаю, это о многом говорит. Самым трудным было не смеяться в голос над всем этим идиотизмом, когда мы с ними пересекались. Это еще одна причина, почему мне надо было уехать из Лос-Анджелеса. Мой братец окончил юридический и все тыкал мне этим в нос. А я изо всех сил сдерживался, чтоб не сказать ему, что он теперь всю жизнь будет жить, зная, что я трахал его жену.

– Ох, – Грейс казалась шокированной. Ее щеки покраснели. Может быть, я ее напугал.

Мы шли молча, и я уже начал ругать себя за грубость, но тут Грейс кивнула на указатель:

– Мы пришли.

– Мы будем обедать в Нью-Йоркском центре плазмы?

– Ага. Порядок такой. В первый раз ты можешь сдать только плазму. Смотри, съешь как можно больше бесплатного печенья и батончиков и не забывай про сок. У тебя будет время, пока из меня будут высасывать тромбоциты.

– Погоди… Что?

– Ну да, на тромбоциты надо около часа, так что у тебя будет время попировать. А потом они дадут тебе двадцать пять баксов, а мне пятьдесят.

Я пытался переварить то, что услышал от нее, но, когда она рассмеялась, не выдержал и захохотал вместе с ней.

– Ты думаешь, я ненормальная, да?