Прежде, чем умереть

— Уже опустил, не помогает.

— Глупо винить меня за то, что заложено самой природой, — попытался я перевести стрелки. — К тому же, это были твои консервы.

— Как так можно? Тебе просто насрать на всех вокруг, — не подействовал на Ольгу мой аргумент. — Ты с этого кайф ловишь?

— Иди в кузов, там свежо.

— Знаешь, ты состаришься и умрёшь в полном одиночестве. Вся эта херня с социопатией именно так и закончится.

— Дожить до старости — неплохой конец. Спасибо, социопатия.

— Посмотрим, как ты будешь шутить, когда не останется никого, кто захотел бы иметь с тобой дело.

— Что ты разошлась из-за пустяка?

— Это не пустяк, Кол. Это твоя суть — лезть из кожи вон ради себя ненаглядного, и ничуть не напрягаться ради тех, кто рядом. Ни малейших усилий, — зло зыркнула она сквозь щёлку между сведёнными вместе большим и указательным пальчиками.

— А кому я, интересно, сегодня в лесу жизнь спас?

— Ой, брось. Ты это сделал исключительно ради ствола в умелых руках. Кроме того, я бы и сама справилась.

— Ну прости, больше не буду.

В животе снова заурчало и...

— Кол!!!

— Я имел в виду непрошеное спасение.

— Ты настоящая скотина!

Так, коротая время за непринуждённой дружеской беседой и милыми розыгрышами, мы катили прочь от Кадома, навстречу неведомому, что ждало нас за высокой елью посреди дремучего леса. Просека, связывавшая когда-то населённые пункты, лишившись одного из них, утратила практическую ценность и уже лет семь-восемь не видала человека с топором, а уж как выглядит десятитонный грузовик и вовсе позабыла. Павлов, впрочем, был настроен решительно и со сноровкой настоящего мастера проталкивал свою машину в узкий заросший коридор.

— Зря мы всё-таки не взяли Тараса Вениаминыча, — неожиданно возникло у меня романтическое настроение.

— Зачем? — поинтересовался лейтенант.

— Ну так, для разнообразия.

— Не понял. Какого ещё разнообразия? — нахмурился Павлов.

— Ты не отвлекайся от дороги.

— Самовар хотел сделать? — разгадала Оля мой нереализованный план.

— Возражаешь?

— Это гадко. Можно убивать людей, можно пытать, но превращать их в вещи и пользоваться ими...

— Что за самовар? — попытался встрять Павлов.

— А ты, — тронул я золотистый Олин локон, — как погляжу, за время моего отсутствия понахваталась всяких глупостей. В былые времена тебе нравилось.

— Никогда мне это не нравилось, — повела она головой в сторону. — Для такого надо быть больной. И я умею отделять работу от остального.

— Что за самовар? — не унимался Павлов.

— Да брось, — приобнял я Олю. — Неужели ты в само деле поверила, что я стал бы возиться с этим старым, обрюзгшим, совсем не симпатичным и дурно пахнущим паразитом?

— Даже сомнений не закралось.

— Он бы в любом случае не выжил. А вот взять с Кадома какую-нибудь справную миловидную бабёнку помоложе...

— Специально бесишь меня?

— А для чего ещё нужны женщины? Я, разумеется, остальных имею в виду, ты — моя муза.

— Ладно, проявлю благоразумие и постараюсь тебя игнорировать.

— На мой вопрос кто-нибудь ответит? — продолжал заполнять фон Павлов.

— По сути, — размял я затёкшую шею, — функции у неё остались бы прежние, но при этом она занимала бы меньше места и не доставляла бы проблем, даже гипотетически. Не знаю, кому как, а по мне так это идеал женщины. Даже античные скульпторы, ваяя своих Венер, лишали их рук.

— Я тебя не слу-ша-ю, — уткнулась Оля в карту, делая вид, будто может прочесть что-то при такой тряске.

— А всякие народы севера тотемных баб не только без конечностей, но и без голов изображали. Считаю, такой подход является следствием глубокого понимания природы женщины и её роли в обществе.

— Это ужасно, — скривился Павлов.

— Чья бы корова мычала. Вы их в качестве инкубаторов пользовали. Из одного такого ты и вылез.

— Я не о женщинах конкретно, а вообще. Трудно даже представить, что чувствует человек в подобных обстоятельствах, насколько полным должно быть его отчаяние.