Президент Московии: Невероятная история в четырех частях

– всё, отговорила роща золотая. Это – не Кольцов. Теперь секира, взмах, жертва роняет голову, отлично. Поехали вниз. «Спасибо, голубушка, хорошо поработали. Главное, колени не сжимали. Это вам от меня к праздничку». – «Рада стараться, Ваше Президентское Величество. Премного благодарна». – «Как звать?» – «Лейтенант гос. порядка Эсфирь Супова». – «Иудейского племени?» – «Никак нет, Ваше Президентское Величество, православные мы». – «Ничего. Я иудеев тоже люблю. Все вы – мои чада заблудшие. Ты кого сегодня изображала, я запамятовал?» – «Тщеславие и гордыню, коими обуяны безликие бунтари супротив Вашего Президентского Величества». – «Молодец. Иди с миром. Выпей в память Великого русского поэта. На ещё. У меня дел… Чтоб они…».

… Потом поднимались соратники Лидера, но уже без Глиэра, Глиэр только для Отца Наций, удостоившего родной город своим появлением на свет Божий. Фиофилакт под стихи Кольцова рубил голову мздоимству и стяжательству, Патриарх – безверию и суете, Сучин – жестокосердию и мстительности, Энгельгардт от церемонии увильнул, сказав, что сердце якобы прихватило, Помощнику по национальной безопасности достались: «Я был у ней; она сказала/ Люблю тебя, мой милый друг…», – головы разгильдяйства и беспечности.

Затем был перерыв с салютом из 44 залпов, после чего стали подниматься, уже без лифта, а пешим шагом, на вершину пирамиды каявшиеся поэты: модернисты, постмодернисты, заядлые пастернаковцы, абсурдисты, порнографисты, экспрессионисты, юмористы и прочие гады. Та же секира из папье-маше рубила после покаяния их головы, но народ постепенно стал расходиться, к этому зрелищу уже попривыкли. Хотели настоящей крови – ведь обещали, но не было. Опять надрали. Зато стали подвозить китайскую водку двух сортов: по юаню и по полтора.

Хорьков не спускал глаз с Президента. Тот долго не решался, по обыкновению оттягивая неприятный момент. Не мог он просто говорить, уговаривать, против этого восставало все его существо; пугать он мог, вербовать мог, выуживать информацию, ловить на слове мог, кошмарить и лгать прилюдно мог, многое мог, но вот подойти и сказать простые, уже выученные слова – хоть убей… Ну, давай, родимый, соберись, пошел… и пошел – наконец набрал полную грудь воздуха, приосанился, привычным жестом отодвинул двухметрового молодца в костюме коробейника и двинулся, по-стариковски вперевалочку, в немедленно образовавшемся коридоре к Претенденту. Тот стоял в отдалении, окруженный личной охраной князя Мещерского – молодцы без маскарада, в черных цивильных костюмах, – с тощим букетом гвоздик – не мог на венок для поэта раскошелиться, вернее, мог, не захотел, вражина, все выпендривается… Поклонился Президенту – достаточно глубоко и уважительно… Склонил голову, чтобы лучше слышать и казаться ниже ростом. Это хорошо. Улыбается. Лица Президента не видно. Делает руками жесты. Убеждает. Претендент улыбается. Кивает. Что-то говорит. Кратко. Обнял Президента! Невиданно! Слава Богу, все смотрели на отрубленную голову поэта-имажиниста. Президент повернулся, пошел в сторону Хорькова. Лицо стянулось, как от кислого яблока. Естественно. Иначе быть не могло. Подошел вплотную. – «Будем выигрывать выборы», – процедил сквозь спаянные губы.

* * *

Игорь Петрович в жизнь семьи сына практически не вмешивался. Ни времени не было, ни сил, да и не нуждался Павлик в его советах. Иногда – довольно редко – он оказывал сыну помощь: материальную или моральную, и была эта помощь ощутима и своевременна. Павлик знал, кто его папа, какую роль он играет в жизни страны. Он не только знал, но по-звериному чуял ту мощную, гнетущую и недобрую энергию, которая исходила от его отца, ту постоянную угрозу, которая нависала при его появлении или при произнесении его имени. Но в доме на этой теме стояло табу. Ни обсуждать деятельность Сучина-старшего, не муссировать слухи о его делах и свершениях у Павлика было не принято.

Положительные оценки и сведения не могли звучать за их отсутствием, негатив же был всем известен, и озвучивать его в семье было бы странно. В доме повешенного о веревке не говорят. Как-то Павлика спросили о его отце, и вопрос подразумевал определенный ответ, на что Павлик сказал: «Отвечать не буду. Я – Павлик, но не Морозов».

Звонил или заезжал Игорь Петрович крайне редко, не считая, конечно, семейных праздников, Нового года или Дня рождения Президента. Поэтому его ночной звонок где-то за неделю до выборов Президента – это, когда впервые в избирательных списках появилась фамилия Чернышева, – этот звонок в 4 часа утра не просто испугал разбуженных Сучиных-младших, этот звонок стал переломным моментом в их жизни.