Президент

Улица Байе (1760–1794). Известный своей неподкупностью политический деятель. А также известный патриот, жирондист во время революции. Но не на эшафоте умер он тридцати четырех лет от роду. Он покончил самоубийством в Бордо, куда бежал, когда его партия отреклась от него.

Улица Жюля Жанена. Литератор и критик, член Французской Академии…

Из-за него он в пятнадцать лет мечтал о Французской Академии и чуть было не выбрал литературную карьеру.

Улица Гамбетта (1838–1882).

Если бы детство он провел в Париже, а не в Эвре, возможно, он был бы лично знаком с ним.

Улица Жана Жореса (1859–1914).

Мальчиком он и не подозревал, что в один прекрасный день станет коллегой этого трибуна по палате депутатов и будет свидетелем его убийства.

Он не признавался ни в официальных, ни даже в секретных своих мемуарах, что с юных лет твердо знал: будет время, когда его именем тоже назовут какую-то улицу и где-нибудь на площади поставят ему памятник.

В далекие дни своей юности он не испытывал ничего, кроме снисходительной жалости к отцу, который со своим тяжелым потрепанным саквояжем днем и ночью, в любую погоду ходил навещать больных. В остальное время он принимал на дому самых бедных из своих пациентов. Они наводняли переднюю и часто в ожидании доктора сидели даже на ступеньках подъезда.

Он не мог простить отцу, что тот занимался медициной, не веря в нее. И только гораздо позднее, когда отец уже умер, он задумался над одной из его излюбленных фраз:

— Я сделал столько же добра моим пациентам, как и мои верящие в медицину коллеги, с той только разницей, что реже, чем они, шел на риск и реже причинял им вред.

По-видимому, отец, к которому в детстве он относился с некоторым пренебрежением, не был лишь беззаботным неудачником и любителем выпить, как он тогда считал.

Когда ему было двадцать лет, он снова вернулся в Эвре, чтобы присутствовать на свадьбе сестры с одним из служащих муниципалитета. Потом он видел ее еще раза три… Она умерла в возрасте семидесяти лет от перитонита. Он не поехал на ее похороны. Сейчас он припоминал, что как раз в то время путешествовал с официальной миссией по Южной Америке. У него были племянники и племянницы, у тех, в свою очередь, были дети, но он ни разу не выразил желания с ними познакомиться.

Почему Миллеран бросилась на кухню, как только увидела вдали силуэт мадам Бланш? Чтобы сказать ей, что сегодня он не совсем в своей тарелке или что смерть Ксавье Малата очень его потрясла?

Во-первых, это неправда. А кроме того, он не выносил этих подозрительных взглядов, которые все они бросали на него украдкой, будто каждую минуту ждали…

Ждали чего?

Он посмотрел прямо в лицо вошедшей сиделке, которая держала в руках стерилизатор со шприцем, и заявил, поспешив опередить ее вопросы:

— Я прекрасно себя чувствую, и никакого бронхита у меня нет. Поскорей сделайте мне укол и оставьте меня в покое.

Никто не знал, чего ему стоило каждое утро в спальне, дверь которой он собственноручно запирал на ключ, спускать перед ней брюки и обнажать мертвенно-бледное бедро.

— Сегодня в левое.

Попеременно то в левое, то в правое…

— Вы мерили температуру?

— Не мерил и мерить не собираюсь.

Зазвонил телефон. В дверь постучала Миллеран, она ни за что не войдет, потому что знает, как ее встретят.

— Что там?

— Какой-то журналист настаивает на разговоре с вами…

— Скажите, что я занят.

— Он утверждает, что, когда вы услышите его фамилию…

— Как его фамилия?

— Солас.

Это был вчерашний репортер с хриплым голосом, который во дворе Елисейского дворца поставил в тупик Шаламона вопросом, не собирается ли тот провести ночь в дороге?

— Что я должна ему ответить?

— Что мне нечего ему сказать.

Мадам Бланш спросила:

— Я вам сделала больно?

— Нет.

Это ее не касалось. Застегнувшись, он открыл дверь и услышал, как Миллеран говорит по телефону:

— Уверяю вас, я ему сказала… Нет… не могу… Вы его не знаете… Как?

Она вздрогнула, почувствовал, что он стоит у нее за спиной.

— Чего он хочет?

— Одну минуту, пожалуйста… — сказала она в трубку и, прикрыв ее ладонью, повернулась к нему: — Он хочет, чтобы я обязательно задала вам один вопрос.

— Какой?

— Правда ли, что вы помирились с Шаламоном?

Она повторила в телефон:

— Подождите… Нет… Но ведь я просила вас подождать…

Застыв на месте, Президент, казалось, с минуту не знал, что предпринять, затем вдруг бросился к телефону и отчеканил в трубку:

— Спросите лучше у Шаламона. Всего хорошего! — И резко положил трубку на рычаг.

Потом, повернувшись к Миллеран, он спросил голосом, почти столь же неприятным, как голос журналиста:

— Знаете, почему он позвонил сегодня утром?

— Нет.

— Чтобы убедиться, что я еще жив.

Она заставила себя улыбнуться, как если бы он пошутил.

— Поверьте мне!

— Но…

— Я знаю, что говорю, мадемуазель Миллеран.

Он называл ее «мадемуазель» в очень редких случаях, когда язвительно подчеркивал это слово. Президент продолжал, отчеканивая каждый слог:

— Логически рассуждая, он пришел к выводу, что с сегодняшнего дня меня уже нет в живых. Он-то понимает, в чем дело!