Презирая дымы и грозы

Грустя из-за подступающей старости, Борис Павлович частенько говорил жене:

— Как хорошо нам вдвоем, Паша. Только ведь разлука все равно наступит... Разлука навек.

В такие минуты сжималось сердечко Прасковьи Яковлевны от боли и страха перед днями грядущими, от желания разбиться на осколки, но не допустить разлуки с мужем! Она вспоминала своих родителей, расстрелянных в один день. Евлампия Пантелеевна так и мечтала, чтобы умереть в один день с мужем. Правда, — думала Прасковья Яковлевна, — за осуществление той мечты мои родители заплатили слишком высокой ценой: ранней смертью, да к тому же лютой, насильственной. Жестокосердный бог отнял у них старость и послал страшные душевные пытки перед кончиной, особенно Якову Алексеевичу. Кроткие Евлампия Пантелеевна и Яков Алексеевич никому не мешали, никому не встали поперек дороги, никому не сделали зла. За что же господь так с ними обошелся?

Слушая Бориса Павловича, Прасковья Яковлевна боялась думать о будущем, чтобы не возникло желания просить у бога какой-то особенной смерти, по своему сценарию. Боялась, что Бог и ее накажет за это. Только сжимала зубы и трудно помалкивала.

И вот свершилось... пришла разлука, разлука на все времена.

Хорошо помнила Прасковья Яковлевна тот вечер, когда Борис Павлович их разлуку сделал именно такой — на все времена. Тогда он еще ходил.

Любовь Борисовна, приехав по его вызову, привезла ему в подарок красивую импортную сорочку из фланели в сине-черно-белую полоску и много маек с короткими рукавами из мягкого натурального трикотажа. В этих одежках его телу хорошо дышалось, и он носил их с особенным оттенком услады. Утром поднимался, умывался и с видимым удовольствием надевал полюбившиеся вещи. Затем прохаживался по дому, смотрел в окна, а потом ложился на диван и весь день гулял, беседуя с дочкой или посматривая на экран телевизора. Вечерами к ним присоединялась Прасковья Яковлевна, и они втроем о чем-нибудь душевно разговаривали.

В тот вечер он вспоминал свою старшую сестру Людмилу. Уже четыре года как ее не было на свете — умерла в далеком Нью-Йорке, и прах ее был развеян над чужой землей. А в Славгороде остался лежать на кладбище Сергей Емельянович, ее муж, и рядом стояло заготовленное для нее место. Иногда, проведывая в праздники почивших родных, Борис Павлович заходил в тот уголок, и, видя, что место сестры пустует, успокаивал себя, что она не умерла, а просто живет с сыном за океаном и приехать уже не может. Он знал, что сестра его не была ни умной, ни доброй, что она ненавидела свою мать, которую сам Борис Павлович очень любил, но она была сестрой, и он скучал по ней.

Желая оторвать отца от грустных мыслей, Любовь Борисовна спросила:

— Папа, а как была девичья фамилия твоей бабушки Аграфены, маминой мамы?

— Ну как? Феленко, — как-то рассеянно ответил Борис Павлович, явно продолжая думать о другом.

— Нет, это по мужу она была Феленко. А я про девичью спрашиваю. Ты никогда ее не называл.

— Про девичью... — Борис Павлович нахмурился. — Ты не спрашивала.

— Теперь спросила.

— Да нерусской она была! — с нотками досады ответил Борис Павлович то ли из-за того, что его отвлекают от затаенных мыслей, то ли из-за копания в его родословной. — Мейн ее девичья фамилия. Четыре буквы.

Любовь Борисовна от неожиданности растерянно посмотрела на Прасковью Яковлевну, дескать, вот так сюрприз.

— Похожа на немецкую, — вслух сказала она, подыскивая новые темы для разговора, коль уж и эта тема оказалась скользкой.

— Не знаю, — равнодушно ответил Борис Павлович. — Может, и на еврейскую.

Вдруг он приподнялся и внимательно посмотрел в глаза своим собеседницам, обратился, однако, к дочери:

— У меня будет просьба к тебе, дочка. Обещай исполнить.

— О чем речь! Конечно, все исполню, — не ожидая подвоха, сказала та.

— Похорони меня на месте тети Люды, — и, видя, что Любовь Борисовна растерялась, добавил: — Это ее дом, а я хочу к своим.

— Но... — Прасковья Яковлевна не стала продолжать, потому что в это время Борис Павлович взял жену за руку.

— А то положат возле Сергея кого-то чужого... — сказал ей. — Понимаешь, Паша, будет обидно. Из нас всех только мое право там лежать.

— Ой, надо записать девичью фамилию бабушки Аграфены, а то забуду, — Любовь Борисовна вышла в кухню и действительно записала в свой дневник названную отцом фамилию.

Больше к этому вопросу они не возвращались. Отец знал, что его просьба будет в точности исполнена, потому что у младшей дочери слово с делом не расходилось.

И его действительно похоронили там, где он сказал.

А Прасковья Яковлевна осталась не просто без места — в наследство от мужа она получила разлуку на все времена.

Последние полеты души

— Я не могу поверить, что его уже никогда не будет, — как-то сказала Прасковья Яковлевна младшей дочке. — Это нелепость какая-то!

После похорон Бориса Павловича она почти не плакала. Братьев оплакивала с невероятными рыданиями, криками и причитаниями, а тут вела себя вполне адекватно. Хотя, скорее всего, ревмя голосила, когда все разъезжались и она оставалась в доме одна.