Презрение

Я судорожно мотнул головой, словно говоря: "Прощаю вас", и почувствовал, что глаза мои наполнились слезами. После минутного замешательства Рейнгольд проговорил:

- Ну, хорошо, я понял... Вы не хотите участвовать в работе над сценарием... И уже предупредили об этом Баттисту?

- Нет.

- А собираетесь его предупредить?

- Скажите ему об этом вы... Думаю, я больше не увижусь с Баттистой.

Немного помолчав, я добавил:

- Скажите ему также, пусть подыщет себе другого сценариста. Вы хорошо меня поняли, Рейнгольд?

- В чем дело? спросил он удивленно.

- Я не буду работать над сценарием "Одиссеи" ни над тем, который замыслили вы, ни над тем, которого ждет Баттиста... Ни с вами, ни с другим режиссером... Понятно?

Наконец он понял, в глазах его мелькнуло сочувствие. Но он все-таки осторожно спросил:

- Вы не хотите работать над моим сценарием или вообще не хотите участвовать в создании этого фильма? Немного подумав, я ответил:

- Я вам уже сказал: я не хочу работать над вашим сценарием. Однако я понимаю, что, мотивируя так свой отказ, я бросаю на вас тень в глазах Баттисты... Поэтому сделаем так: для вас я не хочу работать над вашим сценарием... Для Баттисты условимся, что я не хочу работать над фильмом вообще, как бы ни трактовался его сюжет... Передайте Баттисте, что я плохо себя чувствую, что я устал, у меня, нервное переутомление... Идет?

Выслушав меня, Рейнгольд приободрился. Тем не менее он спросил:

- А Баттиста поверит этому?

- Не беспокойтесь, поверит... Уверяю вас, поверит. Наступило длительное молчание. Мы оба испытывали какую-то неловкость. Ссора еще висела в воздухе, и ни мне, ни ему не удавалось забыть о ней окончательно. Наконец Рейнгольд сказал:

- А все же мне жаль, Мольтени, что вы не будете работать со мной над этим фильмом... Может быть, все же попробуем договориться?

- Вряд ли что-нибудь выйдет.

- Возможно, наши разногласия не так уж серьезны... Я ответил твердо и теперь уже совершенно спокойно:

- Нет, Рейнгольд, очень серьезны... Кто знает, вдруг вы и правы, толкуя поэму Гомера таким образом... Но я все-таки убежден, что даже сегодня "Одиссею" следует ставить так, как ее написал Гомер.

- Вы мечтатель, Мольтени... Мечтаете о мире, подобном миру Гомера... Вам хотелось бы, чтобы он существовал... Но увы! его не существует.

Я сказал примирительно:

- Допустим, что вы правы: я мечтаю о мире, подобном миру Гомера... А вот вы, прямо скажем, нет.

- Я тоже мечтаю о нем, Мольтени... Кто о нем не мечтает? Но когда надо ставить фильм, одной мечты мало...

Опять наступило молчание. Я смотрел на Рейнгольда и понимал, что мои доводы его совсем не убедили. Неожиданно я спросил:

- Вы, конечно, помните песнь Улисса у Данте?

- Да, ответил он, несколько удивленный моим вопросом, помню... Правда, не слишком хорошо.

- Тогда разрешите, я прочту ее вам. Я знаю ее наизусть.

- Что ж, если хотите, пожалуйста.

Не знаю, почему мне пришло в голову прочесть ему этот отрывок из Данте: возможно, так я решил позднее, мне хотелось еще раз напомнить Рейнгольду о некоторых вещах, не рискуя его снова обидеть.

Режиссер уселся в кресло, и лицо его приняло устало-снисходительное выражение.

- В этой песне, сказал я, Данте просит Улисса рассказать, как погибли он и его товарищи.

- Знаю, Мольтени, знаю... читайте.

На минуту я задумался, опустив глаза, потом начал:

С протяжным ропотом огонь старинный Качнул свой больший рог...

Мало-помалу я стал читать стихи обычным голосом и, насколько мог, просто. Сердито взглянув на меня из-под козырька фуражки, Рейнгольд отвернулся к морю и больше не двигался. Я продолжал читать медленно и размеренно. Но, дойдя до слов:

О братья, так сказал я, на закат Пришедшие дорогой многотрудной, я вдруг почувствовал, что волнуюсь и что голос у меня начал дрожать. Ведь в этих немногих строках было заключено не только мое понимание образа Одиссея, но и мое представление о себе самом и о том, какой должна была бы стать моя жизнь и какой она, к сожалению, не стала. Волнение мое, я понимал это, было порождено несоответствием между ясностью прекрасной идеи и моим полным внутренним бессилием. Однако мне все-таки удалось заставить свой голос не дрожать и дочитать до последней строки:

И море, хлынув, поглотило нас.

Окончив, я тут же встал, Рейнгольд тоже поднялся со своего кресла.

- Простите, Мольтени, быстро заговорил он, простите. Для чего вы прочли мне этот отрывок из Данте?.. Зачем?.. Конечно, все это прекрасно, но зачем?

- Это, ответил я, тот Одиссей, чей образ я хотел бы создать. Таким я представляю себе Одиссея... Прежде чем расстаться с вами, мне хотелось показать его вам как можно яснее... Я решил, что Данте сделает это лучше, чем я.

- Конечно, лучше. Но Данте это Данте... Он человек средневековья... а вы, Мольтени, современный человек.

На этот раз я ничего не ответил и протянул ему руку. Он понял и сказал:

Данте. "Божественная комедия". Перевод М. Лозинского.

- А все-таки, Мольтени, мне будет жаль отказаться от сотрудничества с вами... Я уже привык к вам.

- До следующего раза, ответил я. Мне бы тоже хотелось работать с вами, Рейнгольд.