Презренный кат (СИ)

— Не желаешь со мною разговаривать. Ну и правильно. Виноват я перед тобой. Ладно, не хочешь, как хочешь. Можешь не говорить, но и ты меня пойми правильно. Мне же письмо было про тебя. Как же мне не поверить-то в письмо то? А ты, правда, Анюты не воровал?

Еремей еще раз попробовал поймать своим взглядом глаза пленника, но тот сопел только, упрямо не отрывая своего взгляда от песчаной стены. Пришлось кату махнуть рукой да пойти к ожидавшему чуть поодаль Осипу, подле которого стояла плошка с мясным варевом. Чернышев съел варево и опять рухнул на траву, но лежал он на этот раз не долго. Свербело у него чего-то в душе. Никакого покоя не было. Захотелось опять прощения за грехи свои просить. До грудной боли захотелось. Пришлось встать. Граф из ямы на просьбы о прощении опять ничего не ответил. Чернышев пометался немного по разбойной стоянке, выискивая себе душевного собеседника, и решился вдруг подойти к самому атаману. Тот сидел под ореховым кустом на крупной коряге и наблюдал, как его подручные укрепляют на погнутой березе длинный шест.

— Слышь, атаман, тут такое дело, — опустив очи к земле, начал разговор неприятный для себя разговор кат, — может, графа отпустишь? Чего его здесь томить? Он вроде и вправду не знает где Анюта?

— А мне чего до твоей Анюты? — удивленно обернулся на просителя атаман. — Я знать про неё не знаю, и знать не хочу.

— Как это чего? Так это я графа сюда приволок. Я же думал, что он про Анюту чего знает?

— Приволок ты, — с усмешкой развел руками одноглазый, — а выкуп мы за него возьмем. Молодец, что приволок. Благодарность тебе от нас будет, пусть не великая, но будет. Мы добро помним. Может, даже когда и свечку за твой упокой поставим.

— За какой упокой?

— А за тот самый, который случится с тобой, если не перестанешь в чужие дела свой нос совать. Понял?

— Подожди, подожди, — заволновался Чернышев. — Какой такой выкуп? Какой упокой? Я его не для выкупа сюда тащил. Это что же такое получается? Он теперь из-за меня в яме сидит? Отпускай графа атаман.

Атаман, пробурчал себе под нос мудреное ругательство, поднялся с коряги и кого-то позвал гортанным окриком. И только он этого «кого-то» покричал, а Еремей уж почуял, на своей многострадальной шее, прикосновение холодной стали. Он чуть скосил глаза в сторону угрозы и узрел над собой двух татей с длинными ножами.

— Вот что мил дружок, — подозрительно смерил взглядом ката одноглазый атаман, — ты ко мне со своими разговорами не лезь. Ты живой сейчас только из-за того, что Осип меня об этом попросил, если бы не он, то плавал бы ты сейчас в глубоком омуте с пробитой головой. Понял? Однако я товарищу своему обещал не трогать тебя и не трону пока, но ты себя тихо веди. Бойся меня рассердить, коли, я рассержусь, то, и уговор нарушить смогу. Ты понял меня? И ещё одно, не вздумай от нас убежать. С нами будешь теперь холить, а убежишь, так я в любом месте тебя найду. В любом! Понял?

— Понял, как не понять-то? — кивнул головой Чернышев и, почуяв, что нож от шеи убрали, пошел к развесистому ольховому кусту. — Я последнее время очень понятливым стал.