Презренный кат (СИ)

Когда песня привела упрямого атамана на кровавую плаху, солдаты тяжело вздохнули, взяли с лавки ружья и пошли менять караульщиков каземата, Сеня чего-то загрустил, а Кузьма подсел к Еремею, обнял его за плечо и в воспоминания ударился.

— Помнишь Ерема, как в лес за речку мы с тобой почесть каждый день бегали? Какой же у нас лес в деревне был добрый! Не чета здешнему. А как за орехами ходили, помнишь?

— Конечно, попомню, — утер правый глаз Чернышев. — Разве забудешь такое когда? Помнишь, как ты на змею наступил?

— На какую змею?

— Ну, на ту, возле кривой сосны, помнишь? За ягодами мы побежали. За земляникой. Как раз через неделю после Троицы дело было. Земляника тогда только на припоре зреть стала. А змеюка та на тропике грелась. Помнишь?

— Не, я вот помню, как мы волчонка с тобой нашли. Сначала подумали кутенок, домой хотели тащить, а тут волчиха из-за кустов. Помнишь?

— Как же такое забудешь-то? Конечно, помню!

— А ты глаза той волчицы помнишь?

— Нет.

— А я их никогда не забуду. Хожу по темницам, и мне всё глаза эти мерещатся. Особенно под вечер. Страшные глаза. Мороз по коже дерет, какие глаза. Хочешь тебе сейчас всех душегубов и разных там бунтовщиков покажу? У меня в казематах, их тьма тьмущая. Каких только нет. Всякой твари по паре. Пойдем. К тебе же не все попадают. Где ты их еще столько увидишь? Только у меня. Вот они где у меня все.

Кузьма Поликарпович поднялся из-за стола, немного мотнулся в сторону, но, попав там плечом в каменную перегородку, быстро обрел уверенность. Он снял со стены огромную связку ключей, потом зажег факел, призывно махнул Чернышеву рукой и вышел за порог.

Темницы оказались рядом, стоило только одну дверь отомкнуть и в темноте послышалось чьё-то суетливое шевеление.

— Тебе кого показать Ерема? — освещая факелом решетчатые двери, хвастливо вопрошал хмельной надзиратель. — Вон Фимка Свищ — душегуб и грабитель, а вон дьяк Мухин — насильник девчонок малых. Вот изверг: пряник девчушке покажет и каморку свою для подлого дела тащит. Баб ему мало было. Хочешь, боярина проворовавшегося покажу. Все у меня они здесь. Теперь я для них царь и бог! Смотри Ерема. Кого хочешь, смотри. Разрешаю я тебе смотреть, как другу своему лучшему разрешаю. Вон волхв чухонский.

— Да неужто волхв? Врешь ты мне всё, поди, Кузя. В этой клетке вообще никого нет, а ты меня сказками про волхвов кормишь.

— Как же нет-то? Вон он стервец в уголке прижался. Ишь затаился как. Сейчас я его расшевелю. Сейчас.

Кузьма достал из темного угла возле клетки длинную палку, просунул её между толстых прутьев решетки и стал бить, словно штыком по куче тряпья, валявшегося возле стенки. Удара три всего сделал строгий надзиратель, и тут случилось чудо: зашевелилось тряпье, обратившись в бледного страдальца необыкновенной худобы.

— Давай повещай нам чего-нибудь, — весело кричал Кузьма, продолжая колоть сидельца острой палкой. — Давай, давай!

— Сгинет город ваш, — прошипел узник. — Как трех царей с востока похоронят здесь, так он подводу и уйдет. И храмы ваши в воде канут и вы все беестыжие там же окажетесь! Всё сгинет!

— О каком это он городе? — нахмурился Еремей Матвеевич.

— А бес его знает? — махнул рукой надзиратель, возвращая свою палку в темный угол. — Язык у него без костей вот он и мелет, что ни попади. Пойдем от него. Пусть орет. Кого тебе Ерема еще показать? Спрашивай! Любого представлю в лучшем виде! Только пожелай!

— Ты мне Кузя, — похлопал по плечу разошедшегося друга кат, — убивца офицера Петрова покажи. Пирожника этого с татарского базара. Я ведь видел, как его сержант под арест брал. Уж больно мне на него теперь глянуть хочется.

— Матюшу Кузьмищева что ли показать?

— Его.

— Смотри, мне для товарища показать ничего не жалко. Вот здесь он у меня супостат мается. Вон он!

Кузьма проворно отыскал на связке нужный ключ, отпер крайнюю от входа дверь и осветил сидящего в углу узника.

Чернышев сразу его и не признал. Не того человека видел он возле офицерского тела. Явно не того. Тот был пьян да разудал, а этот сжался в углу дрожащей тварью и смотрит оттуда испуганными глазами. Неужели это отец Анюты? Еремей вырвал из рук надзирателя чадящий факел и поднес его к лицу узника. Сиделец задрожал, уперся изо всех сил спиной в холодный камень стены, будто стараясь продавить его куда-то, и попытался ладонью прикрыть лицо.

— А вроде и он, — пробормотал кат, возвращая Кузьме факел. — Тюрьма ведь не мать родная, она любому образ подпортит. Точно он.

— А ты чего сомневался? — заржал Полушин, выходя за порог грязного каземата. — Он голубчик. Ещё дней десять ему здесь сидеть, а потом срубят его бесшабашную головенку. Не тебе, кстати, казнь вершить?

— Может и мне, — пожал плечами кат, — а может Ивану Петрищеву или Савке Кривому. Кому скажут, тот и пойдет. Мы ведь люди подневольные. Сам знаешь. Скажут мне, так буду я.

Еремей Матвеевич еще раз пристально глянул на встревоженного сидельца и повинуясь легкому толчку дружеской руки в спину, медленно отошел от клетки.