Презренный кат (СИ)

— А что-то я напарников твоих давно не вижу? — поинтересовался Кузьма, пропуская гостя впереди себя через очередной порог. — Услали их что ли куда или провинились чем?

— В отъезде они. Ивана в Соловецкий монастырь послали помочь, а Савка в Кронштадте вторую неделю работает по просьбе Адмиралтейства. Следствие по интендантскому делу помогает вести. Весточку днями прислал: «Замаялся, — пишет». Нам ведь без работы сидеть не дают: то туда, то сюда, только разворачиваться успевай. Я уж почитай третью неделю в застенке один маюсь.

— Выходит, что угадал я, — засмеялся надзиратель, запирая следующую дверь, — ты Кузьмищеву голову срубишь?

Еремей неопределенно пожал плечом, а Полушин вновь с вопросом.

— По рублику-то за голову платят? — подмигнул он кату, жестом приглашая того пройти к своей каморке.

— Почему же только по рублику? — вскинул подбородок Чернышев. — Это самое малое если, чаще по три, а бывает и поболее. Тут все от приговоренного зависит: если дрянь человек, то точно, больше рублика не дадут, а если персона знатная, то и три сунуть могут. По-разному выходит. А если вот скажем не просто голову срубить, а четвертовать, к примеру, или на кол садить, так тут обязательная прибавка бывает. Вот мне сказывали, что в Москве Афоньке Глотову, за то, что он полюбовника нашей прежней царицы Глебова на кол сажал, аж восемь рублей пожаловали. Представляешь?

— Восемь?

— Восемь. Только, конечно, возни там много было Возни и кровищи. Его же стервеца медленно на кол сажали, вот он и дергался из стороны в сторону. Орал и дергался. Крови говорят из него, вытекло море. С колом всегда так, то вроде ничего, а пойдет хлестать, что только держись. Намучался Афонька с майором этим, вот потому и оценен был по заслуге. Восемь рублей — деньги приличные.

— А поделом ему, майору, в смысле, — рубанул рукой крепостной мрак Кузьма. — Это же надо надумать такое — с царской женой связаться. Пусть с бывалошной, но все равно ж с женой. Правильно Петр Алексеевич его на кол посадил, ему же тоже, поди, обидно было. Он жену всё чин по чину в монастырь определил, а тут нашелся ухарь да пошел блудить. Вот ведь люди, какие бывают. Ничего святого для таких нет. Значит восемь рублей, говоришь?

— Точно так — восемь.

— Ой, завидую я вам, — удрученно вздохнул надзиратель. — Всегда есть возможность деньгу хорошую срубить, здесь же мечешься, словно белка в колесе, а прибыток такой, что и сказать кому стыдно. Полушке бываешь рад, как малец прянику. У тебя-то сейчас деньжонок хватает? Или как?

— А кого их сейчас хватает? — махнул рукой Еремей. — Дом хочу каменный построить, чтобы по немецкой моде и чтоб печь с трубой, обязательно. Потому и берегу я каждую копейку. Сам знаешь, как накладно сейчас хорошую избу построить, да только я от своего все равно не отступлюсь. Вот баню достою и за избу новую сразу же возьмусь.

— Добрый дом это хорошо, это самое то, что надо, — согласно кивнул Кузьма и первым переступил порог каморки. — Без хорошего дома достойному человеку никак нельзя. Это ты правильно решил.

А в каморке распоясавшийся Сеня спорил уже с другими солдатами. Солдаты были еще почти трезвы, потому и спор был не слишком жарок.

— Баба бабе рознь, — горячился подьячий подсев почти вплотную к молоденькому караульному, — вот взять нашу и иностранную. Наши все в теле, а вот чтоб про политес какой поговорить или танец на пару станцевать, так их тут нет. Заморские бабы наоборот: зело тощи, но разговорчивы и с веселость в глазах. Знал я одну с немецкой слободы. Тощая, как церковная крыса, ржет как лошадь, да и пьет тоже, но танец какой замысловатый выполнить, так это для неё раз плюнуть. В два счета сообразит. А в остальном, скажу тебе честно друг ты мой дорогой — стерва, каких ещё свет не видывал. Поэтому я тебе Афоня и не советую даже одним глазом на ихних баб смотреть. Ты нашу подбери, чтоб ох, какая была. И не спорь со мной, наши бабы лучше.

— Тебе Сенька жениться пора, — сразу же смекнул, что к чему Полушин и хлопнул подьячего по плечу. — Так-то оно складнее будет, то ты про баб стал очень часто говорить.

— А я им и говорю, что на деревенской жениться надо, а они мне всё про каких-то немок толкуют. Эх вы — дурачьё! Не один умный человек нашу девку на немецкую не променяет. Ни один!

— Что ж ты хочешь сказать, что наш Государь дурак, если русскую бабу на немку променял? — неожиданно хитро подмигнул Сукову другой солдат, отламывая с блюда кусок пирога. — Значит, выходит, по-твоему, дурак Петр Алексеевич?

За столом сразу же стало так тихо, что было слышно, как за окном падает капель с крыши, и где-то далеко заржала лошадь. Все, затаив дыхание, посмотрели на солдата, который, осознав что, сказал что-то не то, о чем следует за столом говорить, вдруг поперхнулся, покраснел, будто вареный рак и заголосил в голос.

— Простите братцы за слово дерзкое! Само оно сорвалось как-то. Я вам сейчас бочонок пива принесу. Только уж простите вы меня грешного. Я ведь и не думал совсем так, само вырвалось. Христом богом прошу — простите!