Презумпция лжи

И отсутствует во всех этих сегодняшних глобальных стереотипах второй лидер мировой коммунистической революции Троцкий, который всего лишь для кучки умеющих читать между строк навсегда останется борцом за восстановление гармонии в нашем мире, а для всех нас остальных на всей планете, между строк читать не умеющих, он уже давным-давно распылённый, как называются на новоязе люди, изъятые из памяти общества.

И потому уверен, что именно Троцкого Оруэлл выбрал в качестве медиума в своём романе для того, чтобы помешать этому намеренному его распылению, чтобы увековечить в нашей памяти: вот в чьи конкретно уста вкладывала Партия менеджеров и социал-империалистов коммунистическую версию своей идеологии, вот кто из их посвящённых открыто вещал о ней на публику.

НУ и теперь можно переходить к главному выводу, главной мысли в моей виртуальной повести-интерпретации «1984. The Master and Margaret».

Оруэлл — как и Булгаков, и это конкретное сходство, пожалуй, удивительнее всех остальных — писал свой роман очень долго: правил, переписывал, откладывал, думал, приступал снова; и потом у него — как и у Булгакова — наступил момент, когда болезнь переступила последнюю черту, и надо было ставить точку.

Причём то, что долго писал Булгаков, вполне обьяснимо. А вот Оруэлл — почему? Ведь все длинные и сложные отрывки он в течение нескольких лет подробно проговорил — и не один раз — в своей публицистике; новояз в современном ему английском языке вообще был давнишним его коньком и мальчиком для битья во многих его статьях; а чисто художественная сторона романа у него — гораздо, несопоставимо, до примитивизма беднее и проще, чем у Булгакова.

Ответ я нашёл в символично в данном случае названной орвелловской статье «Литература и тоталитаризм»:

Современная европейская литература, под которой я понимаю всё написанное за последние четыреста лет, имеет в своей основе понятие интеллектуальной честности или, если хотите, шекспировскую максиму «Оставайся верен себе». От автора мы в первую очередь ожидаем того, что он не станет нам лгать, что он поделится с нами тем, что действительно думает и чувствует. И, наоборот, худшее, что только мы можем сказать о произведении искусства: оно неискренне… Современная литература по своей сути дело, целиком зависящее от каждого автора индивидуально: либо она выражает то, что автор действительно думает и чувствует, либо она ничто.

Если именно так понять отношение Оруэлла к его собственному роману, и если знать, что́ за роман он в конце концов написал, то неизбежно появляется мысль, что настоящая причина у него и у Булгакова опять одна и та же, опять поразительно одинакова: они оба, может быть подсознательно, ждали смерти. Чтобы в последний момент, когда страх перед неизбежным после публикации их разоблачительных романов остракизмом и изгнанием из своего круга отступит перед Вечностью, — чтобы вот в этот самый последний момент наступившей полной свободы духа бросить всё в лицо этому «своему кругу», сказать им всем, наконец, всё до донышка, всю свою правду, все свои чувства — чтобы оставить после себя в памяти людей, навеки, литературу. А не ничто.

И потому думаю, что Оруэлл — как и Квигли — был членом этого полутайного сообщества англо-американских социал-империалистов; может быть, не во внутреннем круге, только во внешнем; но был. Знал всех их лично, и внутреннюю партию, и тех неназываемых самых властных, кого обозначил коллективно: Старший брат.

И думаю, что его политическая цель в романе «1984» — это в первую очередь сказать и оставить за собой на века последнее слово в его незаконченном споре с теми менеджерами. И потому в романе у него такие мгновенные, исчезающие, точечные намёки: во всём, что касалось их мирка, все посвящённые должны были искусством чтения между строк владеть в совершенстве. Для них вся остальная мишура и сознательно Оруэллом созданная путаница помехой для правильного понимания его мысли быть не могли.

Должны они были прочитать между строк, что Оруэлл, наконец-то, на один последний миг полностью свободный, бросил им глубоко честно и так же глубоко страстно, веря, что только так его голос и предупреждение и имеют шанс по-прежнему звучать даже тогда, когда его уже не будет — потому что только такие слова не ничто — что бросил он им, одно за другим самые страшные и самые грозные обвинения: