Презумпция лжи

ЕЩЁ во Вступлении к «Железной женщине» у Нины Берберовой прозвучала такая странная оговорка:

Если читатель сделает мне упрек, что я написала недостаточно, то я приму этот упрек, найду его отчасти справедливым. Но я написала все, что я могла написать; если бы я написала больше, это было бы беззаконие.

Заявление это вполне однозначно: об «авантюристке и шпионке» Муре Нина Берберова, вопреки предыдущим несколько раз повторенным благородным заверениям, написала всё-таки не всё, что знала, а только всё, что могла. Остальное она не поведала, поскольку не хотела быть обвинённой кем-то в каком-то таинственном «беззаконии». Сама, получается, призналась, что таким образом сознательно нарушила гармонию выбранных сюжета и фактуры в своём повествовании.

ЗАЧЕМ она это сделала? Не имею сейчас в виду — зачем гармонию непозволительно нарушила. Зачем сама же призналась в этом?

У меня в ответ возникает только одно предположение: Берберова таким способом дала ключ к своему roman à clef (роман с ключом). Сознательно или по наитию она это сделала, судить не возьмусь. Но получился у неё в результате именно роман с ключом.

Ведь не просто же так с бухты-барахты упомянула Берберова это какое-то совсем непонятное, загадочное «беззаконие», которое творить она ни в коем случае не собиралась; это её заверение в собственной законопослушности кому-то же было адресовано, И этот или эти кто-то, получается, знали, что Берберова в своём рассказе оставила за скобками; и она знала, что они знают.

А тогда это недосказанное и есть ключ, который единственный позволяет наверняка правильно понять, о каких же именно неназванных ею и потому оставшихся анонимными событиях, в которых участвовали её реально жившие и названные своими настоящими именами герои, повествует Берберова. Тем более, что нарочито выразительных недоговорённостей и прозрачных намёков на что-то или на кого-то она по ходу рассказа разбросала щедрыми горстями.

Пример наобум. Берберова цитирует дневниковую запись, сделанную Брюсом Локкартом в начале войны (чей перевод использовала Берберова, неизвестно):

…с Мурой Будберг я встречался регулярно. Ее круг знакомых был исключительно широк и содержал в себе всех — от министров и литературных гигантов до никому неизвестных, но всегда умных иностранцев.

То, что профессиональный разведчик Брюс Локкарт ограничился в своём личном дневнике туманным намёком и личности «иностранцев» не раскрыл — понятно и естественно. А вот Берберова зачем его намёк воспроизвела, коли расшифровать или на худой конец хоть немного конкретизировать его не смогла или не захотела?

Опять остаётся только в лёгком раздражении гадать, знала она или не знала, кто именно были те «никому неизвестные, но всегда умные» Мурины приятели. Не по годам проницательный и прозорливый Эрнст Генри, например, среди них числился? Ведь если судить по описанию, то прямо с него Брюс Локкарт и сделал свою коротенькую дневниковую зарисовку.

ЕСТЬ, однако, в книге у Берберовой поразительный эпизод, в котором удивительным образом сошлись, словно в единый луч света, практически все линии, которые я тут в повести до сих пор пытался чертить, и в котором благодаря этому высвечивается наиболее ярко как раз то, о чём Нина Берберова говорить вслух не пожелала. Но сначала…

Примечание переводчика

Грядёт уже совсем скоро в названии одной из следующих главок английское слово, имеющее принципиально важное значение в моём повествовании. Но внятно его перевести применительно к нуждам этой повести я так и не сумел. И потому решил заранее воспользоваться профессиональным правом вставить своё «прим. переводчика».

Слово, о котором речь, развёрнуто и вполне определённо объяснил один из старейших британских публицистов, специализирующихся на разведывательной тематике — Филип Найтли (Phillip Knightley):

С момента создания в 1909 г. у нас в Британии секретной разведслужбы среди её офицеров всегда было полно гомосексуалистов… В разгар Холодной войны в Службу проникло столько агентов-геев, работавших на Коминтерн что они даже стали между собой свою шпионскую агентурную сеть называть «Гоминтерном»[136]

Слово это, судя по приведённому определению, являлось поначалу классическим продуктом окказионального словотворчества и одновременно как бы профессиональным арготизмом. А такие шутливые словечки, когда они созданы и образованы удачно — смешно, выразительно и понятно для широкой публики — со временем становятся респектабельными и нормативными и остаются в общеупотребительной лексике надолго или даже навсегда.