При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Пётр Фёдорович не отвечал. Со счастливыми глазами он стоял перед своим столом, расставляя маленьких солдатиков, точно должен был поскорее выстроить их для назидания своего сына, зачисленного прусским королём в прусскую армию.

Екатерина со снисходительным участием смотрела на мужа и, улыбаясь, спросила:

   — А матери будет дозволено присутствовать при вашей игре? Или воспоминание о прошлом должно быть погребено навеки?

Пётр Фёдорович бросился к ней и, заключив её в объятия, воскликнул:

   — Нет! Нет! Ты должна видеть, как он будет учиться строю... Ты добрая жена... ты будешь видеть, как он будет держать ружьё, учиться приёмам... Но я один буду руководить его воспитанием... Никто не должен портить мне его!.. Ты добрая жена, — повторил он, крепко пожимая ей руку, — к тебе несправедливы... Я послушаюсь твоего совета... Ты умная женщина, Уильямс прав...

   — Уильямс? — переспросила Екатерина Алексеевна.

   — Ну, да! — простодушно ответил Пётр Фёдорович. — Он сказал мне, что моя жена — и мой лучший друг, и мой первый министр.

   — В таком случае министр может ходатайствовать за наследника Голштинии и просить, чтобы его отец не продавал её Дании?

   — О, да! Ни за что! — воскликнул Пётр Фёдорович. — Это было бы преступлением! Он сохранит свою старую, прекрасную страну с её белым побережьем и зелёными лесами. Здесь, в России, — печально продолжал он, — пожалуй, будут ненавидеть и мучить его, как ненавидели и мучили меня, но там он найдёт преданные сердца... Нет, — вскрикнул он, поднимая руку, словно для клятвы, — ни пяди голштинской земли не получит эта ненавистная Дания! Уильямс прав: я этого дурака Линара повожу за нос, а потом отпущу ни с чем!

   — Это также посоветовал вам Уильямс? — спросила великая княгиня.

   — Он говорил то же, что и Ты, — ответил её супруг, весело смеясь, — и я уже начал подозревать, что он в заговоре с тобой. Но теперь я вижу, что умные люди и добрые друзья держатся одних и тех же мнений, и я буду слушаться своих добрых друзей, из которых для меня первый и лучший друг — ты.

Он прижал Екатерину Алексеевну к груди и нежно поцеловал.

В это время слуга поспешно распахнул дверь, но прежде чем он успел доложить, в комнату вбежала в страшном волнении Чоглокова.

   — Что за чудеса! Ну и денёк! — воскликнул Пётр Фёдорович. — Моя скромная комната, в которую никто и никогда даже не заглядывает, сегодня удостоилась посещения иностранных дипломатов; затем является моя супруга, и в конце концов — моя строгая обер-гофмейстерина! Я готов возгордиться и поверить, что наследник престола начинает играть роль при русском дворе.

   — Теперь не время шутить! — сказала Чоглокова, торопливо подходя без положенного поклона. — Императрица в ужасном гневе... Она идёт сюда, чтобы видеть великую княгиню, и я прибежала поскорее, чтобы предупредить мою всемилостивейшую госпожу.

Пётр Фёдорович, весь дрожа, смотрел в взволнованное лицо Чоглоковой. Екатерина Алексеевна осталась совершенно спокойной и спросила скорее с любопытством, чем со страхом:

   — Что возбудило у её величества такой сильный гнев? Я не припомню со своей стороны ничего такого, что могло бы вызвать её неудовольствие.

   — О, я прошу вас, ваше императорское высочество, верить, что не я вызвала эту бурю! — воскликнула Чоглокова. — Я никогда не обману доверия, которого удостоила меня моя милостивая повелительница... Это всё из-за моего ужасного Константина Васильевича! В своём безумии он бросился к её величеству и сказал...

Она запнулась и бросила быстрый взгляд на великого князя.

   — Ну, что же? — спросила Екатерина Алексеевна.

   — Он рассказал государыне ужасные вещи про Салтыкова и про вас, ваше императорское высочество... Конечно, всё это — смешная клевета... но императрица страшно рассердилась. Она тотчас послала к Салтыкову с приказанием немедленно отправляться в Москву... Через час его опала будет известна всему двору... Все эти злые языки не пощадят и вас, ваше высочество. А во всём виноват этот несчастный Константин Васильевич! Уж он поплатится за это!

Покрасневший Пётр Фёдорович смущённо смотрел в землю, вспоминая свой разговор с Чоглоковым, и упрёки взволнованной обер-гофмейстерины, в теперешнем его настроении, задевали его особенно чувствительно.

   — Пойдёмте в мою комнату, — сказала ему Екатерина Алексеевна, уверенно и гордо поднимая голову, — встретим государыню! Её величество слишком справедлива, чтобы осудить, не выслушав.

Она взяла под руку супруга, смущённо стоявшего около неё, и хотела увести его с собой, но лакей уже распахнул обе половины двери и возвестил:

   — Её величество государыня императрица!

Елизавета Петровна вошла с красным от гнева лицом и блиставшими яростью глазами.

Екатерина осталась возле супруга и не выпустила его руки, даже кланяясь императрице.

   — Я пришла, — начала Чоглокова дрожа и неуверенным голосом, — чтобы предупредить её высочество о посещении вашего императорского величества.