При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Прошли месяцы, и после краткого, но необычайно жаркого лета, во время которого двор с государыней совершил путешествие в Москву, снова над Петербургом пронёсся северо-восточный ветер, предвещающий наступление зимы с её морозами, снегом, маскарадами, балами и праздниками. Двор переехал в Царское Село и вёл довольно однообразный образ жизни, так как императрица всё чаще и чаще занималась теперь благочестивыми размышлениями и почти ежедневно приглашала к себе отца Филарета, в сильных и умных речах которого она находила большое утешение, не забывая в то же время угощать монаха самыми изысканными обедами и завтраками. Отец Филарет воздавал должное дарам гостеприимства императрицы, и Анна Семёновна, а также и другая камер-фрау с удивлением следили, как красноречивый монах, продолжая наставлять государыню в вере, поглощал с аппетитом блюда, которые ему подавали в одну из удалённых комнат. Время от времени отец Филарет отправлялся в Шлиссельбург и навещал там заключённого Иоанна Антоновича, после чего возвращался во дворец и во всём отчитывался императрице.

Эти отчёты почти не отличались друг от друга; Иоанн Антонович пребывал в полном покое; он радостно сообщал отцу Филарету, что к нему спускается архангел Гавриил и что он, благодаря этому архангелу, может беседовать с Надеждой, которая даже иногда будто бы посещает его келью. Это спокойное состояние нарушалось только в тех случаях, если кто-нибудь неожиданно мешал несчастному узнику в его беседах с архангелом или когда его старались уверить, что всё это — плод его воображения.

Императрица всегда молча выслушивала сообщения отца Филарета и тихо плакала, молясь на коленях перед образом святого Александра Невского.

К великой княгине государыня всё это время относилась с особенной любезностью. Она ежедневно посылала к ней доктора Бургава и требовала от Чоглоковой самых подробных сведений о том, как проводит время Екатерина Алексеевна. Эта материнская заботливость часто была истинным гнетом для последней, так как государыня не только предписывала ей соблюдать строгую диету, но даже запрещала верховую езду, которую та страстно любила.

Иван Иванович Шувалов находился теперь на вершине фавора; он обладал при дворе неограниченной властью, всем и каждому давал чувствовать её и только к политике относился безразлично. Он даже не взглянул на заключённый против его воли и желания договор с Англией, не беседовал о политических делах ни с кем из иностранных дипломатов и по отношению к канцлеру Бестужеву держался холодно-вежливо, не ставя ему, однако, никаких препятствий.

Со своей стороны, граф Бестужев тоже как бы устранился от дел. Он редко появлялся при дворе, а все его друзья, точно по уговору, каждый раз, когда разговор заходил о политике, в один голос утверждали, что Россия после заключения союза с Англией занимает завидное место в Европе и может спокойно смотреть в лицо будущему.

Уильямс время от времени виделся с графом Бестужевым, чтобы напомнить ему об исполнении принятого им решения стянуть войска к границе. Старый канцлер обещал английскому дипломату сделать всё, от него зависящее, и заявлял, кроме того, что в этом отношении уже очень многое сделано; тем не менее он ничего не говорил об этом ни Ивану Ивановичу Шувалову, ни его брату Петру, так как отлично знал, что вспомогательный корпус, который должен был двинуться в поход, согласно договору, далеко не приведён в бежевое состояние и что ни Иван, ни Пётр Шуваловы ничего не сделают в этом направлении. Бестужев на основании этого прибегал к давно испытанному среде гну бесконечного откладывания и пустых обещаний.

Однако, к его великому удивлению, сам английский дипломат не особенно настаивал на выполнении условий. При свиданиях Уильямс казался весьма довольным и только подчёркивал необходимость того, чтобы во всех случаях Россия и Англия держались одинаковой политики.

Великокняжеский двор тоже не производил отрадного впечатления. Екатерина Алексеевна всё чаще и чаще искала уединения, страстно предаваясь серьёзному чтению, причём Чоглокова из злорадной надсмотрщицы мало-помалу превратилась в её преданную подругу. Великий князь, несмотря на то что нежность к супруге уже давно исчезла, тем не менее относился к ней с предупредительным вниманием, молчаливо признавая её умственное превосходство и прибегая к ней за советом при всяком важном случае. В обычное же время Пётр Фёдорович по-прежнему занимался своими собаками, голштинскими сержантами и моделью крепости. Он утешал Брокдорфа тем, что оказывает ему своё доверие, и уверял его, что он занимает важное место при его особе.

Однако это мало удовлетворяло попранное честолюбие несчастного камергера, который не обладал умом Кайсарова, чтобы под охраной шутовства и глупости занять независимое положение при дворе. Так как дом на Фонтанной, где жила Мария Рейфенштейн, тоже был закрыт для Брокдорфа, то он вёл безрадостное существование и даже в будущем не видел ничего хорошего.