При дворе императрицы Елизаветы Петровны

   — Чёрт возьми, Иван! — воскликнул Александр Шувалов, когда сани, скрипя по морозному снегу, отъезжали от дома Евреинова. — Если ты ещё раз станешь кидать такие взоры на молоденькую дочку Евреинова, то вскоре весь Петербург будет говорить о том, что холодный камергер, из-за которого прекраснейшие придворные дамы изощряются в тонком искусстве кокетства, вздыхает по маленькой трактирщице! Берегись! — прибавил он серьёзно. — Императрица тоже может услышать эту интересную историю, — тысячи языков поторопятся передать ей все мельчайшие подробности, и, кто знает, глупая эта история может разрушить всё, что нами построено, и похоронит нас под развалинами... Правда, государыня, перестав любить, сохраняет дружбу, но я не думаю, чтобы, любя, она согласилась делиться с другой!

   — Что за чепуха! — возразил фаворит. — Разве мне не следовало быть приветливым к дочери твоего протеже, который явился ко мне, чтобы хлопотать об освобождении своего гостя?

Сказав это, он поднял выше воротник шубы, чтобы скрыть в нём своё пылающее лицо.

Сани въехали в главные ворота Зимнего дворца, куда незадолго пред тем через боковой вход Завулон Хитрый провёл Брокдорфа к великому князю Петру Фёдоровичу.

Евреинов только что вернулся в зал гостиницы, проводив своих высоких посетителей до самых саней, и, гордый и счастливый выпавшей на его долю честью, приказал слугам спрятать оба стакана, из которых пили высокие гости, чтобы сохранить их навсегда на память... В это время из коридора, соединяющего обе половины дома, открылась дверь, и в комнату вошёл барон Ревентлов. На нём был придворный костюм из синего бархата, богато вышитый золотом, но лицо бледно и носило следы утомления, счастливая улыбка блуждала на его устах, и он, никого и ничего не замечая, поспешил к Анне, которая, зардевшись, поднялась ему навстречу. Евреинов направился к своему гостю и с чувством пожал руку.

   — Я свободен! — воскликнул Ревентлов. — Всё так счастливо изменилось — сам начальник Тайной канцелярии освободил меня из крепости и привёз мне приглашение ко двору. Не знаю, чем всё это объяснить, но не всё ли равно? Насколько твёрдо я переносил несчастье, настолько просто принимаю и избавление! А у моей милой, радушной хозяйки нет ни одного ласкового слова для меня? — с лёгким упрёком спросил он, протягивая руку стоявшей против него Анне.

Девушка медленно подняла на него свой взор, протянула руку и едва слышно промолвила:

   — От души желаю вам счастья и благодарю Бога, Создателя моего, что Он спас вас. Я знала, что Пресвятая Богородица услышит мою горячую молитву...

   — Вы молились за меня? Вы думали обо мне? — спросил Ревентлов, с чувством пожимая её маленькую ручку.

   — Разве я не обязана была сделать это? — тихо отозвалась она, но в нежном взоре её Ревентлов ясно мог прочитать, что её мольбы и заботы относились к нему не только как к гостю, и его лицо озарилось восторгом.

   — Да, — вмешался Евреинов, — гость священен в русском доме, и ваше счастье, что его превосходительство Александр Иванович Шувалов — мой защитник и покровитель и многое готов сделать для меня. Чуть свет я уже явился к нему; Анна пошла вместе со мною, смело заступилась за вас пред ним, и, вы видите, — гордо заключил он, — меня уважают и чтут даже высокие особы! Я, ни на минуту не задумаясь, вступился за своего гостя!

   — Так, значит, вам я обязан своим освобождением, и вы, Анна Михайловна, вы пошли вместе с вашим батюшкой, чтобы хлопотать за меня? О, это делает меня ещё счастливее, тысячу раз счастливее! — с чувством произнёс Ревентлов, быстро поднося к устам руку девушки.

Анна испуганно отдёрнула руку, Евреинов же, ничего не замечая, отправился в кухню, чтобы принести какой-нибудь закуски.

Ревентлов чуть слышно, понятно только ей, промолвил:

   — Так, значит, вы действительно беспокоились обо мне, Анна Михайловна? Вы думали об узнике, который чувствовал себя таким одиноким, таким покинутым в мрачной темнице чужой страны?

Анна по-детски доверчиво взглянула на него:

   — Вы не чужой для меня: мне кажется, что я вас знаю очень, очень давно, хотя увидала вас впервые только третьего дня. У меня разорвалось бы сердце от тоски и горя, если бы с вами приключилось несчастье; и мне кажется, — не то с упрёком, не то с вопросом добавила она, — что и вы должны чувствовать то же самое.

   — Так оно и есть на самом деле! — восторженно воскликнул Ревентлов. — Так и есть, моя ненаглядная Анна!

Достаточно одного мига, чтобы сердца почувствовали близость, влечение друг к другу, подобно тому, как ясный, тёплый солнечный луч в один миг будит дремлющую почку и под его живительным влиянием она распускается в роскошный цветок.

Ревентлов хотел привлечь девушку к себе на грудь, но его взгляд упал на сидевших за стойкой слуг, не понимавших, правда, того, что они говорили по-немецки, но имевших возможность по их красноречивым взорам легко догадаться, о чём они вели речь, и он вовремя удержался.

В эту минуту вернулся Евреинов, неся поднос с закусками и горячий пунш.