При дворе императрицы Елизаветы Петровны

   — Прошу всемилостивейшего прощения, ваше императорское высочество, — осторожно возразил барон фон Пехлин. — Я не могу посоветовать вам такое решение настоящего дела и буду настоятельно просить вас принять графа Линара, даже обойтись с ним приветливо...

   — Как? — воскликнул Пётр Фёдорович, с удивлением обращая на министра свой утомлённый взор. — Я должен оказать приветливый приём тому, кто является ко мне с таким дерзким предложением?.. Даже выслушать его было бы для меня унизительно!

   — Выслушать ещё не значит вступать в переговоры, — перебил барон, — а перехитрить противника, ловко провести его и, наконец, иметь возможность поднять его на смех — гораздо выгоднее, приятнее для собственного самолюбия, а потому и умнее, чем оттолкнуть его одним ударом, который может показаться посторонним лицам несправедливостью с нашей стороны.

   — Правда, Пехлин, вы так полагаете? — спросил великий князь всё ещё слабым голосом, едва шевеля бледными, дрожавшими от изнеможения губами. — Да, да, вы, пожалуй, правы... так оно и есть. Что толку волноваться?.. Будем благоразумны... будем осторожны... будем дипломатами... Предоставим этому датскому королю выступить с его потешным планом. Разоблачим все его намерения, чтобы иметь в руках оружие против него.

Глаза великого князя снова оживились, он выпрямился, довольный мыслью, поданною ему Пехлином.

   — Совет, который я осмелился подать вам, ваше императорское высочество, — продолжал министр, — тем необходимее и благоразумнее, что вы — не только голштинский герцог, но также будущий император России...

   — То есть будущий союзник герцога голштинского против датского короля!

   — Совершенно верно, ваше императорское высочество. Но будущее отстоит от нас далеко, а вам необходимо сообразоваться с теперешней Россией и её политикой. Россия же в данный момент нуждается в дружеских отношениях с Данией. Если бы вы, ваше императорское высочество, в качестве герцога голштинского, отказались принять графа Линара, то этим поступком русский великий князь оскорбил бы короля Дании и навлёк бы на себя, как я полагаю, гнев её величества государыни императрицы.

   — Хорошо, хорошо... я понимаю: исполнив свой долг пред родимой страной, герцог голштинский подверг бы русского великого князя немилости его августейшей тётки, — с горьким смехом сказал Пётр Фёдорович.

   — Но если, ваше императорское высочество, вам будет благоугодно следовать добрым намерениям и обуздывать порывы своего гнева, то вы не повредите себе и тем вернее восторжествуете над датским королём и его предложениями, да ещё вдобавок будете вознаграждены благосклонностью государыни императрицы, угодив ей.

   — Да, да, вы правы, Пехлин, — воскликнул на этот раз совершенно повеселевший великий князь, — я приму этого Линара, я буду дипломатом, а потом отошлю его к вам, но зато вы должны отделать его хорошенько! — воскликнул он, хлопая в ладоши почти с детской радостью. — Пускай весь свет посмеётся над ним, когда увидит, что на голштинском дворе не потерпят чужого петуха!

   — Итак, ваше императорское высочество, — спросил барон Пехлин, — вы поручаете мне, по прибытии графа Линара, вступить с ним в переговоры относительно обмена герцогства Голштинского на графство Ольденбург?

   — Ну да, конечно, Пехлин, — подхватил великий князь, — я даю вам поручение при том условии, однако, чтобы оно не было исполнено!

Тут голштинский министр вынул из кармана своего сюртука сложенный лист пергамента и сказал:

   — В таком случае, ваше императорское высочество, соизвольте подписать вот это полномочие.

Он развернул пергамент и подал его великому князю.

   — А тут сказано, — осведомился Пётр Фёдорович, — что о предложенном обмене не может быть и речи?

   — Ваше императорское высочество, это — лишь полномочие к вступлению в переговоры, то есть к выслушиванию предложений. Мне известны воля и мнение вашего высочества, и я обязуюсь сообщать вам о каждой мелочи в ходе переговоров.

Пётр Фёдорович дёрнул за ручку звонка. Сержант Бурке принёс письменный прибор, и так как единственный стол в комнате был загромождён крепостью с солдатиками, то великий князь подписал документ у себя на коленах, после чего отдал его обратно барону.

   — Только смотрите, Пехлин, отделайте хорошенько датского посла, прежде чем спровадить его назад, — вставая, воскликнул он таким тоном, который ясно давал понять, что повелитель Голштинии считает это дело поконченным раз навсегда и не расположен больше заниматься внешней политикой своего герцогства.

Пехлин поднялся, смахнул несколько крупинок нюхательного табака с своего батистового жабо и сказал:

   — Само собой разумеется, всемилостивейший государь, что всё это дело должно оставаться в строжайшей тайне, потому что, если бы датский король заранее узнал как-нибудь стороной о ваших истинных намерениях, то моё служебное положение было бы скомпрометировано.

   — Конечно, Пехлин! Так уж вы держите всю эту историю в секрете и не говорите о ней ни с кем.