При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Елизавета Петровна при всяком удобном случае надевала мужской костюм старого русского покроя. На этот раз она не изменила своему обычаю и облеклась в широкие белые шёлковые шаровары, которые были заправлены в высокие хорошенькие сапожки, доходившие до колен и плотно охватывавшие стройные, изящные ноги императрицы. Короткий тёмно-красный кафтан, опушённый горностаем, выгодно подчёркивал ещё стройную фигуру Елизаветы Петровны. На вьющихся волосах, лишь слегка посыпанных пудрой, кокетливо сидела маленькая шапочка из такого же тёмно-красного бархата, отделанная тоже горностаем. Шапочка, кафтан и кушак были усыпаны бриллиантами необыкновенной величины и блеска.

И фигура и лицо Елизаветы Петровны казались гораздо моложе в этом одеянии, чем обыкновенно. Блеск глаз казался естественным, и искусственный румянец, который императрица старательно поддерживала, на этот раз не бросался так резко в глаза. В каждом её движении чувствовалась неограниченная правительница, малейшему желанию которой должны были подчиняться миллионы людей на расстоянии сотен тысяч вёрст.

Фрейлины императрицы были в костюмах, напоминавших костюм её величества; только красный цвет заменялся зелёным, горностай — соболем, и, конечно, ни у одной из них не было и сотой части тех драгоценностей, которые украшали Елизавету Петровну. Весь кружок дам, несмотря на то что он состоял из первых придворных красавиц, терялся в присутствии императрицы.

Елизавета Петровна остановилась на минуту в дверях и поклонилась присутствующим, которые склонились перед ней, точно колосья под ветром. Великий князь и его супруга быстро приблизились к императрице, но Елизавета Петровна сделала вид, что не видит племянника, и прежде всего обратилась к Ивану Ивановичу Шувалову, который тоже подошёл к ней вместе с самыми важными сановниками.

   — У тебя красивый костюм, Иван Иванович, — проговорила императрица, милостиво протягивая руку Шувалову и влюблённо глядя на него, — он очень тебе к лицу... Но что, собственно, он обозначает?

   — Это — костюм графа Эссекса, ваше величество, — ответил Шувалов, целуя руку императрицы.

   — Графа Эссекса? — удивлённо спросила Елизавета Петровна. — Почему ты вспомнил о нём?

   — Потому что он любил Елизавету, — прошептал Шувалов.

Императрица улыбнулась, и взор её сияющих глаз остановился на стройной фигуре её любимца.

   — А ты не боишься этих воспоминаний? — так же шёпотом заметила Елизавета Петровна. — Ведь та Елизавета приказала отрубить ему голову?

   — Моя Елизавета этого не сделает, — возразил Шувалов, — а даже если бы и сделала, то в её власти распорядиться моей жизнью как ей угодно. Я только сказал бы ей последнюю просьбу, а именно, чтобы она, как и та английская королева, пролила слёзы о несчастном верном слуге, обожавшем её до самой смерти.

   — Ну, зачем моим глазам слёзы, — проговорила императрица, нежно пожимая руку Шувалова, — пусть они любуются моим дорогим другом.

Шувалов тихо отступил назад, торжественно поклонившись. Этот короткий разговор полушёпотом доказывал присутствующим, как высоки и непоколебимы его ставки при дворе.

Среди придворных началось движение, все старались приблизиться к любимцу, удостоиться его взгляда, улыбки! От наследника почти все отвернулись, так как было известно, что так называемый «молодой двор» состоит в открытой вражде с Иваном Шуваловым.

Великий князь с недовольным видом потупился и нетерпеливо постукивал ногой о пол. Императрица со строгим взором и нахмуренными бровями обернулась к племяннику. Лев Нарышкин с насмешливой улыбкой обводил глазами ряды царедворцев. Екатерина Алексеевна стояла в робкой, покорной позе и не сводила восхищенного взора с императрицы; она как бы совершенно забылась в созерцании её красоты.

   — Как говорят, при вашем дворе очень веселятся, милый племянник, — проговорила Елизавета Петровна резким голосом среди наступившей мёртвой тишины. — У вас забавляются всевозможными способами, и когда на это не хватает людей, то на сцену выступают собаки. Я сама люблю веселье, но на всё имеются границы. Если бы животные умели говорить, то и они, наверно, возмутились бы, что их называют именами людей, которые даются при святом крещении.

Лицо великого князя побагровело, руки задрожали, и сдавленным голосом, в котором слышались бешенство и страх, он резко ответил Елизавете Петровне:

   — Надеюсь, ваше величество, вы найдёте естественным, что люди, лишённые возможности проявить ту деятельность, к которой они чувствуют призвание и которая им предназначена самой судьбой, ищут развлечения, где только возможно.

Императрица высоко закинула голову, и в её глазах, точно молния, сверкнул гнев. Заметив этот взгляд, общество затаило дыхание в тревожном ожидании. Но Елизавета Петровна не любила публичных сцен; она быстро овладела собой, и её лицо приняло выражение ледяного спокойствия.