При дворе императрицы Елизаветы Петровны

Великая княгиня открыла крошечную фарфоровую баночку, взяла на кончик розового пальца немного душистой мази и осторожно помазала ею ранку. Кровотечение скоро остановилось, и сама ранка мало-помалу заполнилась беловатой массой, так что уже через некоторое время ничего не было заметно, кроме жирного следа мази.

После этого Екатерина Алексеевна опустила кончик носового платка в рисовую пудру и тихонечко присыпала ею ранку. Спустя немного времени жирный след мази пропал, и на лице великого князя трудно было бы увидеть следы недавней ранки.

   — Так, доверие к искусству Бургава и к моей ловкости не обмануло меня! — сказала ока, после чего сняла со стены висевшее над кроватью маленькое ручное зеркало в серебряной оправе и подала его великому князю.

   — Действительно! — воскликнул восхищенный Пётр Фёдорович. — Вы правы, ничего не заметно, императрица ничего не увидит, не будет никаких следов. Как хорошо с вашей стороны, что вы так помогли мне! Я очень благодарен вам и никогда не забуду этого.

Он взял руку супруги и поцеловал её. Склонясь к ней, он, казалось, впервые заметил, как эта рука, с таким искусством лечившая его рану, была необыкновенно нежна и мала.

Тогда он запечатлел на ней второй поцелуй — и яркая краска залила лицо великой княгини, а глаза загорелись страстью.

В этот момент, несмотря на позднее время, в дверь вошёл Бурке в своей обычной форме сержанта. Обеими руками он нёс большое блюдо, доверху наполненное открытыми устрицами и обложенное кусками лимона.

При звуке его шагов великий князь вскочил на ноги, а камердинер остановился в изумлении на пороге, увидя своего господина на коленях перед кроватью великой княгини, покрывающего поцелуями её руки.

   — А вот и сюрприз! — воскликнул Пётр Фёдорович. — Устрицы из Голштинии, из моего родового герцогства. Они привезены этой ночью с чудных белых берегов моей родины, которой я так давно не видал. Я сейчас же велел Бурке подать их наверх, раскупорить бочонок, открыть устрицы и принести сюда, чтобы мы могли вместе покушать их.

   — Вы сделали это потому, что у вас не нашлось другого общества, — с улыбкой перебила его Екатерина Алексеевна.

   — Нет, нет, — воскликнул великий князь, — я очень рад, что велел подать их сюда! Такая умная, славная жена, как вы, несомненно, заслуживает того, чтобы мы вместе отведали привет с моей милой родины. Бурке, сюда! — приказал он. — Принеси сюда стол! На этих крошечных столиках нашим прекрасным устрицам нет места. Дай покамест блюдо мне, да поскорей шевелись, чтобы они не сделались тёплыми!

Он взял из рук камердинера блюдо, с восхищением посматривая на жирные желтоватые устрицы.

Бурке вернулся с довольно большим столом и поставил его перед постелью великой княгини. Пётр Фёдорович осторожно опустил на него драгоценное блюдо.

   — Нет, посмотрите, посмотрите! — воскликнул он по уходе Бурке. — Как они хороши, какие жирные, блестящие! И подумать только, что вода, которая вытекает из них, омывала берега Голштинии, моей родины, моего герцогства, где я родился, где, — глухим голосом и с глубоким вздохом прибавил он, — я мог бы быть герцогом и повелителем, если бы меня не увезли в эту чужую страну, где мне не дают свободно дышать!.. Берите же, берите скорей, — после небольшой паузы воскликнул он, — ведь, как только я серьёзно примусь за них, от них не много останется.

И он жадно принялся глотать одну устрицу за другой, так что вскоре перед ним лежала уже дюжина пустых раковин, в то время как Екатерина Алексеевна серебряною вилочкой ковыряла первую.

   — Превосходно, — сказала она. — Действительно, можно позавидовать, что вы — властелин страны, где водятся такие чудеса!

   — Ведь вы также — герцогиня, вам принадлежит часть её. Ей-Богу, я очень желал бы, чтобы мы сидели сейчас вместе с вами в моём родовом замке, чтобы не нужно было тащить эти устрицы в такую даль, а нам ещё радоваться и благодарить строгую тётушку за то, что она позволяет нам и это невинное удовольствие. Впрочем, я виноват перед нею; она была очень милостива к нам сегодня: мне она разрешила принять двух голштинцев камергерами, а вас наградила двумя фрейлинами. Одна из них, маленькая Воронцова, чертовски некрасива, несмотря на то что её дядя — вице-канцлер.

   — Но зато она живая и ловкая, — возразила Екатерина Алексеевна, — может быть, именно поэтому государыня и назначила её. А другая? — равнодушно спросила она, исподлобья смотря на супруга.

   — Ах, вторая! — воскликнул Пётр, приканчивая другую дюжину устриц. — Это Ядвига Бирон, бедное, несчастное существо, судьба которой непременно должна измениться! Если бы моё слово хоть что-нибудь значило при дворе! Бедняжка с огромным трудом переносит несчастье своей семьи; я надеюсь, что вы дружелюбно примете её!

   — Конечно! Я всегда следовала моему неизменному правилу — идти навстречу несчастным, а Ядвига, такая скромная и тихая, вдвойне заслуживает этого.