При дворе Тишайшего. Авантюристка

Сознался ей Ефрем, что не его воля была. Смеяться стала она над его молодечеством; глаза у нее загорелись, волосы по плечам разметались, белая грудь высоко под кисейной рубахой подымалась. Не стерпело ретивое сердце парня, схватил он ее в охапку, да давай ее лицо румяное горячими поцелуями покрывать и слова ласковые в уши нашептывать:

— Князю не отдам красы такой, сам себе свою любу возьму!

А она как выхватит из-за пазухи нож да как замахнется:

— Не замай! — кричит. — Жизни себя лишу, а твоей или Князевой не буду; мужняя я жена и честной останусь!

На ее крик князь прибежал; Ефрему уйти приказывает; тот артачится. Спор завязался промеж них, но долго Ефрем перечить боярину не смог; холопская кровь заговорила в нем и, склонив голову, побрел он к двери; боярин его остановил и тихо велел нож у посадской жены отнять.

Ефрем послушно подошел к ней и за руку было взял, да она, видно, поняла, что ее чести конец настал, да как размахнется ножом… и всадила его себе в грудь по самую рукоятку; тут же на пол, словно подрезанный колос, свалилась.

— Убийцы! — успела только прошептать она. — Ефрем… любила тебя!

Угасшим взором глянула она в последний раз на оцепеневшего стремянного и вскоре скончалась.

— Так вот как! — хрипло прошептал боярин. — Ты был моим супротивником?

Опять испугался Ефрем и повалился боярину в ноги, каясь и говоря, что умершая со злобы наклепала на него.

Задумался князь; злая усмешка скривила его губы, и, повернув к Ефрему свое бледное лицо, он проговорил:

— Ну, будь по-твоему; поверю твоим словам; только ты поклянись над ее телом, что всю правду сказал. Не поклянешься— значит, полюбовником ее был, и смерть тебя лютая ждет.

Затрепетал Ефрем; он пуще всего ложных клятв боялся.

— Князь!.. — пытался было он умолить боярина.

— Ну, что? Клянешься? — усмехнулся князь. — Или позвать людей для казни супротивника моего?

Знал Ефрем всю лютость, всю беспощадность оскорбленного самолюбия князя; уж если он велел ему дать клятву, то потому, что надеялся, что эта пытка души будет еще тяжелее временной телесной пытки.

— Ну что? — нетерпеливо топнул ногой молодой Пронский и толкнул распростертого перед ним Ефрема.

«Потом покаюсь, в монастырь пойду!» — подумал стремянный и произнес вслух требуемую от него клятву над неостывшим еще трупом любимой женщины и перед образом Спасителя.

— Говори! — приказал Пронский, когда слова клятвы были уже произнесены Ефремом. — Что без позволения, мол, бояр Пронских, я, холоп Ефрем, ни в монастырь идти, ни священнику на духу каяться не волен… Ну, говори, что ли! — замахнулся на него боярин ножом, вынутым им из груди убитой. — Или убью тебя, как собаку, без покаяния!

Его лицо было до того страшно, что потерявший себя от испуга Ефрем едва слышно повторял эти роковые слова:

— И что я буду вечно проклят, коли солгал. И еще буду проклят, коли в бегуны уйду, — повторил Ефрем.

— А теперь ступай! — приказал князь и направился к двери.

— Как же… как же тело-то? Похоронить бы… по христианскому обычаю, — робко заикнулся Ефрем.

— Собаке — собачья смерть! — коротко сказал молодой безбожник. — Не смей трогать!.. Велю людям в реку бросить!

— И вот с той самой поры погибла душа моя! — закончил свой рассказ старый ключник. — Продал я душу свою дьяволу… Алексей Борисович и до самой смерти не мог забыть и простить, что его соперником был холоп, и сыну заповедывал моей душе покоя не давать… Женил меня, жену отнял силком, сына в ратные люди сдал, и невестка вскоре девочку Аринку родила и умерла… Теперь и ее князь Пронский, исконный враг мой, отнять хочет… И за что? За что? Как ни томилась, ни мучилась душа моя, а я все же служил князьям верой и правдой; много на моих глазах людей они изувечили, много душ загубили, а я слово сказать не посмел, клятву свою боялся нарушить.

— А ты бы, дедушка, все-таки сбежал! — посоветовал Васька.

— Куда бежать-то? Нешто от клятвы убежишь? Разве есть такое место на земле, где отрешат тебя от нее?

— А монастырь?

— Так я ж поклялся, что без воли боярской не могу отлучиться ни в монастырь, ни к священнику, а бояре меня не пускают; вот теперь — безмолвный раб их! Куда я пойду с таким грехом на своей подлой душе?

— В пустынь пошел бы, по святым местам, что ли. Оно и не монастырь, а душеспасительное и как бы без нарушения клятвы.

— Эх, Васька, Васька! Думал иной раз— убегу в пустынь, молчальником сделаюсь, да вдруг, точно живая, встанет передо мной загубленная посадская жена и таково печально говорит мне: «Казнись, Ефрем, кайся!.. Тяжко мне на дне реки лежать без погребения христианского».

— Значит, князь утопил тело ее?

— Утопил! Дворня сказывала, велел головой к лошадиному хвосту привязать и так к реке волочить ее тело белое. И поволокли, сердешную. А потом привязали камень да в воду. Я по ночам часто хаживал на то место, где ее кинули, искал, искал, погребсти хотел, да где уж!.. Должно быть, на дне лежит или течением тело унесло… Лют был князь Алексей, и сыночек не уступает ему в лютости… А что, чай, время ему от Черкасского вернуться? — с тревогой спросил Ефрем.