При дворе Тишайшего. Авантюристка

— Должно, поздно. Да ему у Черкасского долго сидеть придется… два сапога пара, чай, судачат, как наказать ворога, ранившего князя.

— Пронеси, Господи, беду! — перекрестился Ефрем. — Может, за Черкасского делом и Аринку забудет, а мы тем временем что-либо и оборудуем.

— Да ты писульку от княжны польской добудь, а я уж передам боярыне Хитрово как ни на есть. А теперь пора расходиться, чай, все в доме повечеряли? Князь не велел его дожидаться.

— Схожу Аринушку проведать.

— Сходи.

Ефрем и Васька вышли из каморочки и разошлись в разные стороны.

XIII. Ходатай за княжну

Покои боярыни Хитрово были рядом С /ПОКОЯМИ царевен, и хотя дворцы царевен были построены не новейшими заезжими итальянцами и немцами, а все еще в древнерусском стиле, со множеством теремочков, башенок, лесенок и окошечек, тем не менее предоставляли довольно уюта и простора.

Покои же боярыни отличались особым убранством, указывавшим и на то, что боярыня была далеко не противницей новшеств. На дубовых стенах висели картины иноземных художников на сюжеты из греческой мифологии, а также на эпизоды из рыцарской жизни. В одном из оконных простенков висели часы с башенным боем. На столе лежал музыкальный инструмент— маленькая арфа, на которой боярыню обучал живший в Москве итальянец. Но арфа вся покрылась пылью, что свидетельствовало о полном невнимании к ней в последнее время ее хозяйки. Зато новенькая джианури— грузинская скрипка с красной широкой лентой на ручке — лежала на скамейке и точно заявляла своим нарядным видом, что ею занимаются, что она— любимая фаворитка боярыни. И правда, боярыня часто брала джианури в руки и, точно лаская ее, неумелыми пальцами перебирала струны, потом бережно клала ее на место и, задумавшись, подолгу смотрела на скрипку. Боярыня училась играть на этом инструменте, и учить ее взялся князь Леон Джавахов.

Вскоре после праздников, в послеобеденное время, боярыня сидела у себя в комнате, в голубом парчевом летнике и без кики на голове; ее волосы были выложены короной на темени, что еще больше красило ее лицо. Она сидела у оконца с задумчивой улыбкой на устах, устремив свои голубые глаза на пасмурное, хмурое небо.

На улице завывала вьюга и крепчал крещенский мороз, а в комнате было тепло, уютно, приветно.

— Должно, не придет уж! — вздохнула боярыня, вглядываясь сквозь стекло в темневшую улицу.

Но вдруг дверь скрипнула, и боярыня, встрепенувшись от неожиданности, оглянулась. Однако вместо ожидаемого гостя в комнату вошла нянюшка боярыни, сморщенная старушка. Полуглухая и полуслепая.

— Что тебе, нянюшка? — удивилась боярыня и пошла навстречу старушке, которая редко беспокоила свою ненаглядную красавицу посещениями. — Из-за чего пришла?

— Ась? — подставила старушка ухо к самым губам боярыни, но, видимо, сообразив, о чем та ее спросила, сказала: — По делу, красавица моя, по делу.

— Какие у тебя дела, нянюшка? — улыбнулась боярыня.

Старушка, или не расслышав, или не желая отвечать, молча порылась в своем необъятном кармане, вытащила оттуда смятую бумажку и подала ее боярыне.

Та, не переставая улыбаться, развернула бумажку и стала читать написанные неразборчивым почерком то польские, то русские слова вперемежку. Прочитав раз, прочитав два, она наконец уяснила себе все: по-польски она выучилась давно и теперь должна была вникнуть только в смысл записки.

— Нянюшка, откуда у тебя это? — спросила она старуху.

— Откуда у меня это, тебе не след знать, — ответила старушка, тряся головой. — Твое дело— помочь обиженной!

— Нянюшка, да я не знаю, кто она, о ком здесь писано! — сказала боярыня на самое ухо старушке.

— Про то я тебе поведаю, коли слово дашь не выдавать ни ее, ни меня, а то ирод-то твой дознается и погубит нас всех. Я-то хотя и стара, а все-таки своей смертью помереть мне охота.

— Да о ком ты, нянюшка? — перебила ее боярыня.

— А не выдашь?

— Не выдам.

— Клянись на образ Николая Чудотворца! — потребовала недоверчивая старуха.

Боярыня исполнила ее просьбу и поклялась на образ Николая Чудотворца.

— Так-то крепче! — одобрительно кивнула головой нянька. — А то станет ластиться, речи льстивые говорить, а сердце-то женское жалостливое, все и выболтает…

— Да говори, няня, кто обиженная эта?

— Обиженная эта, пленница? — тянула старуха. — Да польская княжна…

— Да как звать-то ее?

— А звать ее? Постой, запамятовала я что-то. Хорошо, что добрые люди мне записали. — Она полезла в карман, долго в нем рылась и вытащила бумажку. — На, читай!

— Княжна… Ванда Ключинская! — прочитала боярыня.

— Что, не слыхивала о такой? — спросила старуха.

— Не-ет! — нетвердо произнесла Елена Дмитриевна.

Однако ей казалось, что это имя она уже слыхала где-то, но оно лишь неясно звучало в ее ушах и какой-то болью отозвалось в ее сердце.

— А злодея, заточившего сердешную, не знаешь? — раздался над ее ухом шепот старой няни. — Нет? А ведь ты его ласкала, миловала, суженым звала!…

— Няня! Да это не может быть, поклеп это, — неуверенно возразила боярыня.

Старая нянька рассердилась и застучала по полу костылем.