При дворе Тишайшего. Авантюристка

При напоминании о дерзком чужеземце, ранившем князя, глаза последнего сверкнули бешенством.

— Сам найду, дай срок! — глухо возразил он.

— Сам-то сам, а пока что я все-таки к Марфушке схожу.

— Как знаешь, только моя хата с краю, ничего не знаю.

— Само собой!.. Нешто я не ведаю?

Что-то вроде ласки мелькнуло в маленьких глазах князя, когда он взглянул на свою верную домоправительницу. Она поймала этот взгляд, и широкая улыбка расползлась по ее некрасивому лицу.

— В огонь и в воду за тебя, мой кормилец, пойду! — проговорила она, со странной нежностью целуя его в плечо.

Матрена Архиповна в молодости была приятна на взгляд, свежа, здорова, а главное — молода, так молода, что, оставшись вдовой двадцати пяти лет, страдала от избытка этой молодости и сил. Роста она была большого и силой с юных лет обладала не женской.

Князь Григорий Сенкулеевич тоже смолоду был и силен, и роста могучего, и нрава крутого, лютого; Матрена Архиповна не боярыней была, а вдовой купца именитого и богатого, и жениться на ней князь не женился, но она прожила у него в доме двадцать лет, словно жена, в церкви венчаная, и любила его, как только могла любить ее суровая натура.

Часто князь изменял своей подруге; в дом и пленниц вводил, и цыганок приваживал, но на все смотрела Матрена Архиповна сквозь пальцы, называя увлечения князя забавой и не боясь, что кто-нибудь займет ее место в его доме. Она потакала всем прихотям князя; часто своим изворотливым умом выручала его из беды и укрывала его преступления, которыми была богата необузданная жизнь Черкасского.

— А, чай, царь-то по головке не погладит, коль узнает, что ты его указ нарушил. В бой вступил, да еще в праздник! — сказала Матрена.

— Как ему узнать-то? — утирая бороду, спросил боярин. — Досель не узнал, значит, и не узнает.

— То-то и есть! Стало быть, ворога-то твоего надо своим судом… Чтобы никто не узнал?..

— Вестимо.

— Не следовало и Пронскому князю говорить о нем.

При имени Пронского князь исподлобья глянул на свою сожительницу, зная, что она не любит Бориса Алексеевича.

— Не сказать нельзя было. Если бы я в беду попал, он все-таки вызволил бы.

— Разве что!

— Вот ждал его к обеду, да что-то не идет, — проговорил боярин, подымаясь из-за стола и с наслаждением потирая свой вздутый живот. — Сыт! Бог напитал — никто не видал, а кто и видел, тот не обидел!

— Кто тебя, сокола, обидит! Кваску холодненького не изопьешь ли? — заботливо спросила домоправительница.

— Не вредно бы! — ответил боярин, разваливаясь на лавке.

— Сама схожу и принесу! — и Матрена вышла из столовой.

Боярин проводил ее долгим взглядом и прошептал:

— Ишь, как заботится, словно голубка вокруг голубя. Гм! Голубь!.. — он ухмыльнулся. — А того не знает, что я ей готовлю! Чай, осерчает?

Вернулась Матрена с круглым деревянным подносом, на котором стоял кувшин с квасом. Григорий Сенкулеевич припал толстыми губами прямо к кувшину.

— Смотри, князинька, не вредно ли? — осведомилась Матрена, но князь только промычал что-то в ответ.

Напившись до отвала, едва переводя дух, он отвел кувшин с квасом и повалился на лавку.

— Теперь соснешь маленечко?

— Гм! — промычал князь и тут же заснул.

Матрена Архиповна села возле него и стала оберегать сон своего повелителя. Раза два она грозно махнула вошедшему было убрать со стола служке и послала сказать, чтобы в доме все было тихо: боярин, мол, почивает после трапезы.

Но почивать князю удалось недолго. За окнами послышались звон колокольчиков и фырканье коней.

Матрена Архиповна тихонько поднялась с лавочки и на цыпочках пошла вон. В дверях она столкнулась с бежавшим к ней мальчиком.

— Ты куда, постреленок? — шепотом спросила она.

— Князь Борис Алексеевич пожаловали! Сейчас будут здесь, велели упредить! — шепотом ответил казачок.

— Поди, скажи, князь почивает… Ужо князя Бориса примет. Ну, чего, огалтелый, уставился?

— Боярин осерчают! — нерешительно возразил мальчик.

— На меня осерчает— не на тебя! Я в ответе буду!

Мальчик убежал, а Матрена вернулась на лавочку и стала с любовью смотреть на спящего, прислушиваясь, не уехала ли тройка Пронского; но слабое позвякивание колокольчиков, доносившееся с улицы, свидетельствовало, что князь еще здесь.

— Кто это говорит князу Пронскому: «Приди ужо»? — раздался властный голос князя Бориса, и, распахнув двери, он вошел в комнату. — Это ты такой издал приказ, Григорий Сенкулеевич? — подбоченясь, грозно спросил он Черкасского.

А тот спросонок не мог понять, в чем дело, и, немилосердно зевая, протирал глаза.

— Князю Пронскому сказать: «ужо»! Да ты в уме, князь? Сам меня звал, да потом вдруг: «ужо»? Нет, князь, за такую обиду дешево не расплачиваются. И не чаял я, не гадал, что вместо родни врагами станем…

— Стой, стой, князь! Ничего в толк не возьму, что гутаришь такое? — приходя в себя, спросил Черкасский. — Скажи толком, на что осерчал?

— Прислал ты сказать мальчонку, что, мол, «князь ужо тебя позовет, а теперь почивает, ступай, дескать, подобру, поздорову». Как же так, князь? Или раздумал? Так лучше честью прямо скажи, а то негоже так по-басурмански…