При исполнении служебных обязанностей

- Ах ты, г... собачье! Тебе что, жрать нечего? Скажи - накормим. А то ишь - фасон выдрючивает! Тебе титьку сосать, а не папироску, ее с горя тянут да с голодухи. Еще раз увижу, затрещину дам.

После первой получки Павел пошел с парнями постарше в пивной зал: пол-литра на троих не хватило, его послали за четвертинкой. Наутро раскалывалась голова.

Николай Иванович подозвал Павла к себе и сказал:

- Нехорошо без мастера гулять с первенькой получки-то, не положено.

В субботу Павел пошел с Николаем Ивановичем в магазин и купил бутылку водки.

Потом они отправились домой к Николаю Ивановичу. Там его жена хотела кормить обедом, но старик сказал:

- Не обедать пришли, Маня. Дело у нас. Яиц отвари накруто, хлеба подай и соли.

Остальное сыми со скатерти.

Старик налил по стакану водки себе и Павлу, положил ему на тарелку одно яйцо и предложил выпить. Потом на столе появилась еще одна бутылка водки и еще одно яйцо - всего-навсего. Что было потом, после того как мастер принес еще одну четвертинку, Павел не помнил.

Только в воскресенье днем Павел пришел в себя и смог подняться с дивана, на который его уложил ночью Николай Иванович. Он ошалело завертел головой и застонал.

- Всю квартеру заблевал, - весело сказал Николай Иванович, сидевший у окна в майке, с лобзиком на коленях, - давай похмеляться, что ль?

- У-у-у, - застонал Павел, а Николай Иванович зашелся мелким смехом и долго не мог успокоиться. Потом он крикнул: - Маня, обед давай!

Когда сели обедать, старик хвастался своей жене:

- Вот, говорят, у нас с акло... алко... лако... тьфу ты, - рассердился он, - с пьянкой не борются. А я борюся. Вон поборол. Будешь еще водку пить?

- Никогда, - ответил Павел.

Это было, когда Павлу только исполнилось шестнадцать. Он не курил и не пил ни в цехе, ни в аэроклубе, где стал заниматься парашютизмом. Напился он через четыре года, уже учась в летной школе. Он напился второй раз в жизни, когда узнал правду про своего отца. До этого он считал, что его отец погиб на фронте - так говорил дед, так писала из Владивостока мать. А тогда Павел узнал, что его отец расстрелян без суда и следствия в НКВД, как "шпион". Он тогда, напившись, пошел на телеграф и отправил телеграмму матери: "Ты предала отца, ты не мать мне".

Потом он шел по улицам и переулкам небольшого приволжского городка, шепча:

"Будьте вы все прокляты, сволочи, будьте вы все трижды прокляты! Ненавижу всех... Ненавижу!" Он падал в сугробы, поднимался и шел дальше, продолжая шептать ругательства.

Ночью - вот так же как сегодня, после разговора с очкастым, - он спал часа два, не больше. Сошел хмель, и его будто кто-то толкнул в лицо. Павел сел на кровати и не сомкнул глаз до утра. Он сидел, поджав под себя ноги, смотрел на спавших своих товарищей курсантов и думал: "Я говорил: всех ненавижу. Всех? Это кого же?"

И Павел вспоминал годы, проведенные в ремесленном, Николая Ивановича, рабочих из револьверного цеха, тетю Маню, которая гладила ему рубахи к Первомаю и к ноябрю.

"Они вырастили меня, - думал Павел, - а я оказался скотом, злым и неблагодарным.

Ненависть может быть полезной, только когда она идет рядом с добротой и во имя доброты. Иначе это фашизм, когда ненависть во имя ненависти. То, что случилось с отцом, должно вызвать во мне еще большую любовь к тем, кому я обязан жизнью. И ненависть к его палачам. Но ведь палачей единицы, а тех, которые вырастили меня, - десятки миллионов. Сволочь, я смел кричать, что ненавижу их!"

И сейчас, глядя на лучик света, который пробивался из комнаты дежурной и спокойно лежал на потолке, Богачев раздумывал над тем, правильно ли он поступил, вступив в спор с этим очкариком.

"Нужно ли спорить со слепцами о цвете моря? - думал он. - О цвете моря можно не спорить. Но он ведь говорит о фактах истории. Он нашими клятвами клянется. А смысл жизни для него в том: есть на стене портрет Сталина или нет? Он говорит, что он трудится на ниве просвещения. Если не врет - тогда ужасно! Такие пришли тогда, когда Сталин стал живым богом. Нет, продолжал думать Павел, - я правильно делал, что спорил с ним. Ведь если он и сейчас, после того, как партия рассказала всю правду о культе Сталина, готов прощать тот произвол, который был в годы культа, - значит нет в нем той боли, которая есть во всех нас - старых и молодых! Я правильно спорил с ним: потому что я очень люблю тетю Маню и Николая Ивановича, у которого в тридцать седьмом году расстреляли сына комсомольского работника, близкого друга товарища Косырева. Я правильно делал, потому что я люблю своих друзей по ремесленному: многие из их отцов бессмысленно погибли в сорок втором, под Харьковом. Мы все стеной за то, за что ведет ЦК. Тем, кто против, голову свернем, если будут мешать и к тридцать седьмому году тянуть.

Молодец, Пашка, что спорил, - похвалил себя Богачев, - а, Жека? Молодец я?!"

Он уснул счастливым. Перед тем самым мгновеньем, когда его свалил сон, он увидел Женю, а потом она исчезла, и что-то огромное, светлое пришло вместо нее. Сначала Павел испугался, а потом подумал: "Это ничего, это чистота пришла, это очень хорошо".