...при исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски

Павел сделал один глоток и сразу же вспомнил лето прошлого года, свой отдых, поход по Черноморскому побережью, Сухуми и старика, с которым он познакомился в маленькой кофейне. Старик отчаянно ругал теперешнюю молодежь.

Старика звали Ашот, и он умел ругать молодежь так, что с ним нельзя было не соглашаться. Когда говорят красиво, медленно и убежденно, да к тому же еще старики, как-то неудобно с ними не соглашаться. Старик говорил, что молодые не в полную силу дерутся за хорошее, он говорил, что они равнодушны и удовлетворяются удовлетворительным. А надо всегда хотеть только отличного. Особенно молодым.

Павел допил кофе и улыбнулся. А потом вздохнул.

— Что вы? — спросил Струмилин.

— Я вспомнил одного старика. Его звали Ашот. Он говорил очень красивые и очень неверные слова. Я только совсем недавно понял, как не прав старик Ашот. Он не прав только в одном: он настоящий старик, а старики всегда с пренебрежением относятся к молодым. Они думают, что молодые хуже и глупее их. А это неверно. Их поколение делало революцию, но ваше — завоевало полюс и победило Гитлера. А наше поколение взяло Антарктиду, целину и космос.

Струмилин внимательно посмотрел на Павла и спросил:

— Вы очень любите отца, Павел?

— Разве можно не очень любить отца?

— Но ведь вы мне рассказывали про вашу маму. Вы говорили, что…

— Она предала отца, и она предала меня.

Струмилин закурил, а потом спросил в упор:

— Паша, а вы не обижены на советскую власть? За отца? И за детский дом? И — за Богачева?

— Мой отец — советская власть. А тот, кто подписал ордер на его арест и расстрелял потом… Я ненавижу их… Они были скрытыми врагами. А потому они еще страшнее. Они делали все, чтобы мы перестали верить отцам. А нет ничего страшнее, когда перестают верить отцам. Тогда — конец. Спорить с отцами нужно, но верить в них еще нужнее. Так что я не обижен на советскую власть, Павел Иванович, потому что она — это мой отец, вы, Брок, Володя, Геворк…

— Между прочим, — сказал Наум Брок, передавая Струмилину очередную радиограмму о погоде, — старик Ашот, о котором ты говорил, не так уж не прав, как тебе кажется, Паша. После пятьдесят третьего года восемь лет прошло. Нас учат: «Смелее бейте плохое! Ярче возносите хорошее!» Так вот хорошее мы возносить умеем, а что касается плохого, так здесь вариант «моя хата с краю» по-прежнему здорово силен.

— Это точно, — согласился Пьянков, — на рукопашную нет храбрее нас, а как на собрании начальство крыть за справедливое, так здесь мы па-де-труа вычерчивать начинаем: все одно, мол, не поможет.

— Да… — сказал Струмилин. — Надо сильней и смелей критиковать все плохое. Тогда жизнь станет у нас просто куда как лучше. А сейчас иной страхуется: «Покритикую, а начальство, глядишь, квартиры и не даст, вот я в бараке и останусь»…

— А мне кажется, не только в этом дело, — сказал Павел, — мне кажется, все проще. Есть люди честные и смелые, а есть трусливые и нечестные. Честный — он везде честный.

Аветисян заметил:

— Может быть. Но лично я бараки с удовольствием сжег бы, все до единого…

7

— Дай побольше газа, Вова, — попросил Богачев, — еще чуть больше.

— Боишься, что уйдут радисты и ты не сможешь получить радиограмму?

— Тебе в цирке работать. Реприза: «Провидец Пьянков с дрессированными удавами».

— Не дам газа.

— Володенька!..

— Пусть тебе провидец дает газ…

— Вовочка!..

— Пусть тебе удавы дают газ, — бормотал Пьянков, осторожно прибавляя обороты двигателям.

Богачев смотрел, как стрелка спидометра ползла вправо. И чем дальше она ползла вправо, тем радостнее ему становилось. Он обернулся к Пьянкову и сказал:

— Ты гений, старина!

— Ладно, ладно, не в церкви.

— Не сердись.

— Не то слово. Я задыхаюсь от негодования.

Брок засмеялся и сказал Аветисяну:

— Геворк, знаете, мне страшно за Мирова и Новицкого. Наши ребята вырастут в серьезных конкурентов.

Вошел Струмилин еще с двумя чашками кофе и спросил:

— Кому добавок?

— Мне, — попросил Богачев.

Струмилин сел рядом с ним, посмотрел на доску, в которую вмонтированы приборы, отметил для себя, что во время его десятиминутного отсутствия скорость движения возросла, но ничего говорить не стал. Он только подумал: «Жека, Жека, что ты там еще задумала? Неужели тебе захотелось поиграть с этим парнем, который сидит справа от меня, и летает над Арктикой вместе со мной, и пьет кофе, который я завариваю, и прибавляет скорость, хотя этого не надо было бы делать, и беспрерывно курит, потому что хочет поскорее получить твою радиограмму? Ты выросла без матери — раньше, чем надо бы. Когда есть мать, юность продолжается дольше, а это самая прекрасная пора человеческой жизни, маленькая моя, сумасбродная Жека, хороший мой, честный человечек. Не играй с этим парнем, у него тоже было не так уж много юности, очень я тебя прошу об этом, просто ты даже не представляешь, как я прошу тебя об этом…»

— Будете сажать машину, — сказал Струмилин. — Вы любите садиться ночью?

— Я еще ни разу не сажал здесь машину ночью.

— Это очень красиво. Садишься — будто прямо в карнавал. Особенно издали. Это из-за огоньков поселка.

— Я понимаю.