…При исполнении служебных обязанностей

– Мало вам здесь белых ночей? – спросил Аветисян и, нагнувшись к Струмилину, тронул его за плечо. Струмилин сразу же приподнялся и посмотрел направо, туда, где вдоль по небосклону шла синяя полоска. Сейчас синяя полоска стала фиолетовой и приподнялась надо льдами.

Морозов, Струмилин и Аветисян переглянулись.

– Это к пурге, – сказал Струмилин Павлу, – имейте в виду на будущее: фиолетовый цвет – самый гадкий для нас здесь, в Арктике. Сколько еще нам до места, Геворк?

Аветисян отошел к своему столу, помудрил там с логарифмической линейкой и ответил:

– Тридцать одна минута.

– Благодарю вас. Володя, ну как? Успеем до пурги?

– Успеем.

– Да?

– Пожалуй, успеем.

– Такой ответ сейчас мне больше нравится, – улыбнулся Струмилин.

В кабину заглянул Дубровецкий.

– Летчики-пилоты, бомбы, самолеты, очень что-то здорово стало болтать, – сказал он, – в меня вселяется страх.

– Выселите его, – посоветовал Павел.

– Вам хорошо, вы мужественные, а я весь соткан из видимых миру слез и невидимого миру смеха.

– Это наоборот цитируется, – заметил Павел.

– У Гоголя – да, – согласился Дубровецкий, – но самобичующая правда вот моя походная визитная карточка.

– У вас их всего две? – спросил Морозов, подмигнув Павлу.

– Не понял…

– Что ж тут не понять: одна – походная, другая – стационарная. Одного такого шутника я уже знал.

– Кто же это?

– Двуликий Янус.

– Удар под микитки в шутливом разговоре, – сказал Дубровецкий, подняв указательный палец, как патер, – разрешался только одному человеку…

– Кому же? – спросил Морозов.

– Начальнику отдела сатиры в Мосгосэстраде.

– Квиты, – сказал Морозов, и все засмеялись.

– Подходим, Павел Иванович, – сказал Аветисян.

– Давайте-ка, Паша, – откашлявшись, скомандовал Струмилин, – спустимся и поищем льдинку.

Спускаясь, самолет попал в воздушную яму, и Дубровецкий, стоявший рядом с Морозовым за спинами летчиков, сильно ударился головой о переборки.

– О черт, – сказал он, – не хватало мне только лишиться языка! В Арктике это особенно весело.

– Во-он хорошая льдинка, Павел Иванович, – кивнул головой Павел на большое ледяное поле.

– Слишком хорошая.

– Вы не любите слишком хороших льдин?

– Не люблю.

– Очень хорошая льдинка, – сказал Морозов. – Паша прав…

– Предлагаете сесть?

– Пожалуй, да.

– Дымовую шашку! – скомандовал Струмилин и повел самолет на бреющий полет.

Он долго утюжил льдину, куда дольше, чем ту, с которой ушли два часа тому назад.

– Ладно, – сказал Струмилин, – будем садиться. Люк приготовьте!

У открытого люка стали Морозов и Сарнов. Как только лыжи коснулись льда, они сразу же высунулись, чтобы наблюдать, не появится ли вода. Самолет плавно бежал по льду. Но когда левая лыжа проходила по небольшому сугробу, самолет качнуло, и Морозов, неловко растопырив руки, упал на колени. Сарнов держал тяжелую дверь люка. Он не мог отпустить ее, потому что, отпустив дверь, он сделал бы еще хуже:

Морозова вытолкнуло бы немедленно на лед. А при огромной скорости самолета – это верная и немедленная гибель. Морозов пытался ухватиться пальцами, но его ногти скользили по обшивке, он неуклонно сползал вниз, неуклюже размахивая правой рукой и царапая ногтями по обшивке левой. Все это длилось какую-то долю секунды.

И еще осталась доля секунды до того, как он вывалится на лед и разобьется.

Дубровецкий, сидевший на запасном бензобаке, не то чтобы бросился к Морозову.

Каким-то непонятным, акробатическим движением он вскинул свое грузное тело и, распластавшись, полетел к Морозову. Он плюхнулся рядом с ним, застонал и в самый последний миг успел ухватить Морозова за воротник. Он затащил его в самолет, помог встать, поднялся сам и сказал:

– И все-таки оперативность – лучшее качество советской журналистики.

Сарнов, бледный до синевы, разлепил губы в улыбке.

– Ах, какой же вы молодчина, за вас Морозов должен свечу поставить!

– Религиозный дурман – опиум для народа.

Морозов хлопнул Дубровецкого по плечу и сказал:

– Будет вам, дружище. Что вы хитрите все время? Дуракам надо хитрить. С меня ужин в "Астории".

Подошедший Брок сразу же отреагировал.

– Обыкновенный питерский эгоизм, – сказал он.

– Почему?

– А с нами как быть? С москвичами?

Сарнов ответил:

– Мы пришлем вам коньяку заказной посылкой.

– Вы его еще вынесите нам на подносе, разлитым по стаканам, как дворникам.

– Вы извозчики, а не дворники.

– Зря вы спасали этого гражданина, – сказал Дубровецкому Брок, понапрасну затраченный труд, который граничил с героикой. Во имя кого?

Сарнов выглянул в люк и замахал руками.

– Вода! Вода! – закричал он. – Вода под лыжами.

Снег, убегавший из-под левой лыжи, становился сначала голубым, потом серым, а потом и вовсе черным. По снежному полю тянулся черный след, будто рваная рана.

Струмилин негромко скомандовал:

– Газ!

– Есть газ!

Моторы взревели, и самолет резко повело вперед.

– Не хватит разбежаться, там торосы, – сказал Богачев.

– Верно. Отставить, – так же негромко и спокойно сказал Струмилин. Будем разворачиваться. Тормоз, Володя.