…При исполнении служебных обязанностей

Богачев, замерев, следил за работой Струмилина. Его, в который раз уже, поражала точность каждого движения командира. Но сейчас, в этот критический момент, когда все решалось мгновениями, Павел искал в Струмилине хоть каплю напряженности и той "мобилизованности", о которой он читал в книжках, описывающих подвиги.

Никакой напряженности в Струмилине не было: он сидел, откинувшись на спинку своего кресла, и, спокойно управляя машиной, успевал перекладывать языком леденец. Он не выплюнул леденец, когда узнал про воду, а продолжал неторопливо сосать его, перекладывая языком с правой щеки за левую.

– Особенно скорости сбрасывать не надо, – тихо пояснил Струмилин, провалиться можем.

Он объяснял это неторопливо и так же действовал. Но эта неторопливость была кажущейся: на самом деле он был стремителен.

– Полный газ!

– Есть!

– Еще!

– Есть еще!

– Очень хорошо. Поднимайте ее, Пашенька…

– Есть, командир!

Когда Павел поднял самолет, Струмилин закурил и сказал:

– М-да… Все-таки не зря я никогда не верю явному благополучию – в чем бы то ни было. Не верю, и все тут…

Дальше шли в облаках. Сильно болтало, фиолетовая полоска все-таки принесла пургу. Струмилин был прав.

Аветисян подшучивал над Морозовым, который сидел у аптечки и прикладывал к синякам на лбу и на скуле свинцовую примочку. Дубровецкий спал на том месте, где в обычное время отдыхал Пьянков. Струмилин, то и дело оборачиваясь, поглядывал на Пьянкова. Тот, наконец, не выдержал и взмолился:

– Каюсь, Павел Иванович, каюсь! Беру свои слова назад! Да здравствуют журналисты и писатели!

– То-то, – рассмеялся Струмилин, – теперь я удовлетворен. Между прочим, хотите, в завершение я вам стихи прочту? Тихонова Николая Семеновича.

– "Сагу о журналисте"? – спросил Богачев.

– Умница, – сказал Струмилин, – умница, Паша. Кто еще эти стихи знает?

– Ждем стихов, – сказал Аветисян. Струмилин погасил папиросу, откашлялся и начал читать:

События зовут его голосом властным:

Трудись на всеобщее благо!

И вот человек переполнен огнем,

Блокноты, что латы, трепещут на нем

И здесь начинается сага.

Темнокостюмен, как редут,

Сосредоточен, как скелет,

Идет: ему коня ведут,

Но он берет мотоциклет

И здесь начинается сага.

Гарцуют селенья, селькор наилучший

Лежит над горбами оврага.

Он вводит убийцу в судебные тучи

И здесь начинается сага.

Как шествует житель, как падает бык,

Как ест муравья муравьед,

Как сам муравьед растворен в муравье

Решеткой сигнального флага,

Решеткою строк накрывать он привык

И здесь начинается сага.

Газеты, как сына, его берегут,

Семья его – все города,

В родне глазомер и отвага,

Он входит на праздник и в стены труда

И здесь начинается сага.

Но есть откровенных страстей хоровод,

Играющий скоростью лага,

И в этих морях, развивая полет,

Он женщин за жаркие плечи берет

И здесь начинается сага.

Он – искра и ветер и рыцарь машин,

Столетья кочующий друг,

Свободы охотничья фляга

Он падает где-нибудь в черной глуши,

Сыпняк или пуля, он падает вдруг

И здесь начинается сага.

На острове Морозова ждала радиограмма. Он прочитал ее, улыбнулся и сказал:

– Разрешили все-таки…

Он просил разрешить ему и Сарнову несколько дней посидеть на льду для того, чтобы всесторонне изучить работу ДАРМСов. Ему разрешили, предложив перелететь на станцию "Наука-9", где все океанологические работы подходили к концу. Морозов должен был провести на льдине, "принадлежащей" "Науке-9", неделю, а потом вместе с тамошними зимовщиками уйти на материк. Вывоз полярников на материк с "Науки-9"

возлагался на летчиков, работавших на "ИЛ-14".

– Расстаемся, Павел Иванович, – сказал Морозов, – спасибо вам.

– Ерунда.

– Мы очень здорово поставили эти два ДАРМСа.

– В следующем году еще поработаем, мне тоже очень приятно было с вами летать.

– Пойду попрощаюсь с вашими людьми.

– А я – с вашими. Вот вам и челночный полет, совсем как в сорок четвертом.

В ту же ночь экипаж Струмилина получил задание взять на острове груз и перевезти его на станцию "Северный полюс-8". Богачев этому очень обрадовался.

– Мне кажется, что на полюсе все должно быть иное, – сказал он Броку.

– На полюсе все так, как и здесь.

Струмилин рассердился:

– Нёма, если человек может удивляться и радоваться, ему надо завидовать. На полюсе все действительно не так. Там все иначе. Все. Не верь Нёме, Паша. Он старый полярник, ему ничто не в новость. Мне жаль его – он разучился удивляться.

– Пусть удивляются поэты, – усмехнулся Брок, – им это идет на пользу.

Струмилин сказал:

– Нёма, в вас умирает прекрасный критик. Поэтому именно вам сейчас придется пойти к Кассину и взять у него для зимовщиков штук шесть хороших фильмов.

Брок засмеялся и пошел к Кассину, начальнику здешней зимовки маленькому черному человеку, страдающему непонятным дефектом речи. Он начинал фразу громко, а заканчивал ее шепотом и невнятно.

Брок заглянул к нему в комнату и сказал:

– Мы идем на полюс, к ребятам. Дайте штук шесть фильмов, а мы вам что-нибудь привезем от них в обмен.

– Какие вы хот-ите заать?..

Последнее слово, сказанное шепотом, означало "забрать".

– Хорошие.

– У нас все-е хоошшее…

Здесь последнее слово означало "хорошие".